РАССКАЗЫ СЛЕДОВАТЕЛЕЙ О СВОИХ ТРУДОВЫХ БУДНЯХ

Страница: 1

Сообщений 1 страница 4 из 4

Поделиться12023-12-20 17:31:17

Автор: Почемучка
Администратор
Зарегистрирован: 2023-12-20
Приглашений: 0
Сообщений: 2274
Уважение: [+20/-0]
Позитив: [+33/-0]
Провел на форуме:
14 дней 14 часов
Последний визит:
Вчера 23:10:14

http://www.sevkray.ru/news/11/47840/

Шапырин, он же Мегрэ

Человек-легенда, знаменитый прокурор, рыбинский Мегрэ, некоузский Шерлок. К этим эпитетам, на которые всегда были щедры журналисты, Николай Васильевич Шапырин относится с юмором. Сейчас передо мной – старый солдат Великой Отечественной.

Без малого шестьдесят лет искала его боевая медаль, наверное, самая дорогая из всех, что щедро украшают его выходной костюм.

В живых остались только трое

Указ Президиума Верховного Совета о награждении Николая Шапырина медалью «За боевые заслуги» вышел еще в сорок седьмом. Когда в конце января 2004 года сообщил ему нежданную весть рыбинский военком, всю ночь не спал рядовой Шапырин (хотя на его нынешних погонах давно сверкают три полковничьи звезды), первый номер пулеметного расчета. Семнадцатилетним мальчишкой он и еще тринадцать его ровесников из Тутаева ушли добровольцами на фронт. В июне сорок третьего безусых курсантов Тамбовского пулеметного училища бросили на крутой берег Жиздры, где в районе железнодорожной станции прорывались из окружения немцы. На рассвете они вышли из лесочка и бросились в реку. Орали песни, резали вражьей речью туманную тишину. Вот тут их и накрыли «максимами» наши курсантики. Помнит Шапырин, как упрямо шли немцы вброд, отталкивая трупы своих соплеменников. Прорвались к станции, и вскоре оттуда пошел мощный минометный огонь. С рассвета до двух часов дня шел страшный бой. Подмога все не приходила. Огляделся номер первый – весь его расчет убит, полегли и другие пулеметчики. А немцы шарашили из минометов, снаряды разрывались все ближе и ближе. Он понял, что его «максим» засекли, и уже собирался поменять позицию, когда мина разорвалась рядом. «Максим» – вдребезги. Адская боль в обеих ногах. Лежал и думал: все, конец, но вдруг услышал «ура-а!». Это подошел наконец второй эшелон. Поздно подошел – в живых остались только трое из четырнадцати мальчишек-добровольцев. «Командование запрещало помогать раненым – поцелуешь, бывало, солдатика, и вперед...» – вспоминает ветеран. Его самого тогда две девчушки оттащили на плащ-палатке к дороге и оставили ждать машину.

Юрфак и больше-сельские головорезы

Одиннадцать месяцев мотался по госпиталям рядовой Шапырин, перенес немало операций, а в начале мая сорок четвертого его привезли в родной Тутаев. Девятнадцатилетний инвалид войны поступил в Ярославский педагогический институт на историко-филологический факультет. Трехгодичный был тогда курс. Вспоминает, как шел на госэкзамен, в руках – костыли, с собой буханка хлеба и тридцать рублей в кармане. Не дошел до института – напали жлобы, сломали костыли, ограбили и избили. Так и не сдал Шапырин госэкзамен, но решил тогда, что пойдет в юридический, чтобы этих гадов давить. Так он оказался в Казанском университете, на юрфаке. Однажды вызвал его к себе декан. Обнаружил в личном деле, что у него отличные оценки в Ярославском пединституте и несданные госэкзамены. «Поезжай-ка, солдатик, сдавай и привози диплом». И ведь сдал! Выпускника юрфака с двумя высшими образованиями оставляли в аспирантуре, но он уже рвался в бой. Его направили в Большое Село, в один из самых криминальных районов области. Несколько банд, состоявших в основном из дезертиров, терроризировали местное население, грабили, воровали, насиловали женщин. Против них – четверо: безрукий прокурор, безногий следователь Шапырин и два оперативника. Но всего лишь год потребовался, чтобы выследить в большесельских лесах и уничтожить при поддержке чоновцев шесть банд общим числом около сорока головорезов.

На прицеле у парыгинских

После большесельской вахты в марте 1952 года Шапырин приехал в Рыбинск. Назначение – следователь по особо важным делам городской прокуратуры. В пятьдесят третьем после смерти Сталина грянула бериевская амнистия, и из восьми лагерей, окружавших Рыбинск, на свободу вышли более двухсот тысяч зэков. Прокуратура работала круглосуточно. «Я – за пояс ТТ, еще один – сзади, к спине, так и ходил, – вспоминает прокурор. – Одно из самых памятных дел? Пожалуй, банда Парыгина, на счету которой было множество грабежей, разбоев, кровавых убийств». Бандиты, прошедшие лагеря, наглели с каждым днем. Однажды шел следователь по улице Чкалова, на углу с Пушкинской кто-то открыл стрельбу. Пули пролетели мимо уха, и Шапырин моментально повалился на землю, прикинувшись убитым. Услышал: «Забери у него дело». Сообразил – парыгинские. Когда бандиты подошли поближе, направив на него «пушки», Шапырин выхватил сразу два ствола: каждому досталось по выстрелу. Пока вызывал оперов, раненый бандит ушел. Когда парыгинским вынесли приговор, паханы поклялись убить «важняка», вернувшись на свободу. Но об этом Николай Васильевич узнал много лет спустя, когда однажды незнакомый старик подошел к нему и сказал, что он из парыгинской банды.

Номерок на гаечном ключе

Пятнадцать лет отработал Николай Васильевич следователем прокуратуры по особо важным делам. На его счету – сотни раскрытых преступлений. Одни забылись, другие помнятся в деталях. В мае 1963 года у волжского моста обнаружили утопленника с торчавшими над водой ногами и огромным 8-килограммовым гаечным ключом на шее. Опознать труп тогда не смогли, следствие зашло в тупик, тело похоронили. Через полгода областной прокурор Ахмин приехал в Рыбинск, поручил это дело Шапырину. Следователь начал с того самого увесистого гаечного ключа, который, как удалось установить по едва заметному номеру, «прописан» был на пароходе «Минск», который курсировал от Москвы до Перми и обратно. Шапырин взял в Ярославском УВД двух оперативников и купил билеты на «Минск», причем один из оперов переоделся в неказистого мужичка с рюкзачком и затесался среди пассажиров. Экипаж получил тогда указание от капитана держать язык за зубами и не общаться со следователем. Лишь буфетчица осмелилась дать показания. Когда «Минск» пришвартовался в Москве, Шапырин направился в Московское речное пароходство и добился увольнения капитана, мешавшего следствию. Получив полный доступ к помещениям судна, следователь отыскал в чисто вылизанной каюте механика следы крови на каркасе дивана, выпилил кусок дерева и сошел на берег в Казани. Казанские коллеги по просьбе следователя провели экспертизу и установили группу крови. Обратно механика везли в наручниках, он сознался, что убил крестьянина, чтобы отобрать у него деньги, вырученные от продажи картошки. Когда на месте Шапырин перечитал дело, ужаснулся: в нем не было даже группы крови убитого. Пришлось настоять на эксгумации. Суд приговорил механика к высшей мере.

Собака зря не воет

Однажды Шапырину поручили стопроцентный «висяк» – дело семилетней давности об исчезновении Василия Погодина. Почитав материалы, следователь зацепился за показания матери пропавшего о том, что тот часто заходил в закусочную Дома крестьянина, где работала в буфете его знакомая, Вера. Шапырин разыскал мать, а затем и буфетчицу. Вера сообщила, что в последний день Погодин сидел за столиком с каким-то угрюмым печником, которого называл Кузьмичом. После упорных и трудных поисков следы печника Кузьмича отыскались: он работал когда-то на железной дороге, жил в бараке. Только давно уехал Кузьмич, а барак снесли. Шапырин восстановил план снесенного барака второго пассажирского парка станции Рыбинск, стал искать прежних жильцов. Узнал, что в комнате после отъезда печника поселился другой человек. Он рассказал следователю, что у него была собака и она все время выла – днем и ночью, изводя жильцов. Это и навело Шапырина на мысль о том, что Погодин был убит именно в комнате Кузьмича. Собака чувствовала трупный запах. Кузьмича (фамилия его была Лапин) объявили в розыск. Три дня копали мерзлую землю на месте, где стоял барак, нашли скелет. Главный рыбинский судмедэксперт Глеб Соколов установил, что череп был поврежден. Чтобы доказать, что найдены останки Погодина, прокурор применил тогда новый метод идентификации путем совмещения двух негативов: с фото черепа и прижизненной фотографии человека. Московская научно-исследовательская лаборатория Министерства внутренних дел подтвердила версию Шапырина. К тому времени нашли сожительницу печника, которая, как оказалось, была свидетелем убийства. Она рассказала: когда сидевшие за бутылкой приятели поссорились, Погодин встал, чтобы уйти, но его настиг сзади обух топора. Женщина была страшно испугана, всю ночь просидела на вокзале. А когда вернулась, Кузьмич прилаживал на полу оторванные доски. Рядом стояла испачканная в земле лопата. Услышав: «Молчать, иначе где угодно достану», – женщина укатила на край земли, в Сыктывкар. Лапина нашли в Краснодарском крае, где он работал в совхозе. Шапырин приехал к директору совхоза вместе с начальником районной милиции, и его представили как нового сотрудника. Когда Лапин, ничего не подозревая, заглянул к директору, «новенький» наклонился к нему и шепотом передал привет от Васи Погодина из Рыбинска. Несколько лет Николай Васильевич работал прокурором Рыбинского района. Добился, чтобы выстроили новое здание прокуратуры.

Шапыринская мозоль

Тридцать пять лет в прокуратуре... Для многих сотрудников он стал настоящим учителем. В прокурорских кругах не устаревает выражение «шапыринская мозоль». Однажды вызвал он к себе следователя и, широко раскрыв рот, высунул язык. Посмотри-ка, милый друг, что у меня на языке? Тот долго смотрел, но, ничего не обнаружив, побежал за очками. Но и очки не помогли. Тогда прокурор сжалился. Мозоль у меня там, на языке! Натер ее, родимую, пока напоминал тебе, чтобы держал дело на контроле... Подействовало куда крепче, чем выговор. Когда же сомневались сотрудники, как поступить с подозреваемым, Шапырин учил: относись к нему так, как относился бы к самому себе. Редкий был прокурор, вспоминали «однополчане», – редкий тем, что с преступниками никогда не обращался по-хамски.

За отсутствием состава преступления

Однажды на шоссе Карла Либкнехта нашли два трупа с огнестрельными ранениями. Шапырин, прибыв на место, постучался в стоящий рядом дом, представился. «Прокурору все расскажу», – заявил пожилой мужчина. Оказалось, утром шел он с внучкой в магазин. Дорогу перекопали двое рабочих, которые шабашили на ремонте труб. Мужчина посетовал, что не пройти через канаву людям. Но набравшиеся «зеленой» шабашники только обматерили прохожего. Он и сказал им в сердцах: «Ну и сволочи же вы!» А когда дома он варил внучке кашу, услышал – девчушка закричала. В окно увидел, как озверевшие от водки шабашники, выдрав из забора колья, ринулись к их дому. Мужчина снял со стены двустволку и заорал: «Не подходи! Стрелять буду!» Испуганная девочка ухватила деда за ногу. Но шабашники не останавливались, и раздались выстрелы... Убитые, как выяснилось, отсидели по семь-восемь сроков. Три дня Шапырин размышлял и наконец вынес постановление о закрытии уголовного дела за отсутствием состава преступления, поскольку подозреваемый действовал в рамках необходимой обороны, защищая не только себя, но и пятилетнего ребенка. Такие решения в то время были крайне редким явлением. Родственники убитых постановление опротестовали. Шапырину объявили выговор и временно отстранили от должности, дело передали другому сотруднику прокуратуры, который мигом засадил стрелявшего на пятнадцать лет. Но через несколько недель в Рыбинск пришло решение Верховного уголовного суда, в котором констатировалось, что постановление о закрытии уголовного дела вынесено законно, налицо действительно необходимая оборона, решение суда отменить, обвиняемого освободить из-под стражи, снять выговор Шапырину и вернуть его к работе.

Эту историю тоже невозможно слушать без слез.

По долгу службы заглянул Николай Васильевич однажды в дежурную часть райотдела милиции, чтобы проверить КПЗ. По журналу значились три цыганки, попавшиеся на краже денег у бабули. И среди них – шестнадцатилетняя Параша. Сотрудников не хватало, и прокурор решил сам допросить цыганок. Начальник РОВД по телефону распорядился доставить к нему в кабинет Парашу из пятой камеры. Минут через пять дежурный зашел и доложил, что указание выполнено. Немая сцена прорвалась диким хохотом, когда в кабинет начальника два мужика втащили давно не чищенную парашу, в которой зловонно колыхалось содержимое. Николай Васильевич и сегодня солдат, смело отставляет палочку в сторону, ежедневно напрягает мышцы в утренней зарядке, словно и не было тяжелого ранения. В парадном синем кителе перед сотрудниками прокуратуры, которые поздравляли его с боевой наградой, он выглядел безупречно. Все богатство бывшего прокурора – его семья. Жена Татьяна Викторовна – верная подруга на всю жизнь. Удивительный факт из далеких лет: детская кроватка, в которой спал в 1925 году новорожденный Коля, вскоре была подарена другой тутаевской семье, где родилась малышка Таня. Неисповедимы пути... Прокурорского кота зовут, конечно же, Бандитом.

Обращаем внимание - на упоминание Ахмина.

https://66.xn--b1aew.xn--p1ai/gumvd/struktura/item/560738

Из истории Главного Следственного Управления ГУ МВД России по Свердловской области
Днем, с которого началось становление органов предварительного следствия, принято считать 6 апреля 1963 года. Президиум Верховного Совета СССР принял Указ, согласно которому производство предварительного следствия было передано Министерству охраны общественного порядка, позднее переименованного в МВД СССР. Такое решение оказалось вполне оправданным, так как была сформирована структура следственного аппарата и определена направленность каждого его отдела, что положительно повлияло на качество расследования уголовных дел.

Следственный отдел УВД Свердловской области начал работать с 1 июля 1963 года. В нем были образованы три подразделения:
отделение по расследованию уголовных дел линии уголовного розыска,
отделение по расследованию дел линии БХСС
контрольно-методическая группа.

Первым начальником следственного отдела УВД Свердловской области стал Юрий Николаевич Ахмин. Его заместителями работали Михаил Иосифович Мокроусов и Давид Григорьевич Аршавский.

https://yarwiki.ru/article/2618/ahmin-yurij-nikolaevich

Юрий Ахмин родился 24 июня 1918 года в селе Кыштым Пермской губернии (ныне город Кыштым Челябинской области). Окончив в 1937 году школу в Свердловске, поступил в Свердловский юридический институт, после окончания которого в 1941 году сразу же ушел на фронт.

Войну начал рядовым, а закончил в звании капитана. Был командиром взвода, командиром роты, начальником штаба батальона, первым помощником начальника штаба стрелкового полка. Воевал на Ленинградском фронте, во Владивостоке, на 2-м Украинском фронте. В составе войск 2-го Украинского фронта в 1944—1945 годах участвовал в сражениях в Румынии, Австрии, Венгрии, Чехословакии. Награждён орденами Красной Звезды и Отечественной войны 2 степени, тремя медалями. Из армии демобилизован в 1946 году.

В июне 1946 года поступил на работу в прокуратуру города Свердловска. В октябре 1947 года был переведен прокурором следственного отдела Прокуратуры Свердловской области. В октябре 1949 года был назначен начальником следственного отдела прокуратуры Свердловска. С ноября 1951 года — начальник следственного отдела прокуратуры Свердловской области. В ноябре 1952 года назначен прокурором города Свердловска. С октября 1957 года работал заместителем прокурора Свердловской области.

В августе 1959 года приказом Генерального прокурора Союза ССР назначен прокурором Ярославской области. С 1961 года был членом Ярославского обкома КПСС, избирался депутатом городского и областного Советов депутатов трудящихся.

Ахмин инициировал проведение комплекса мероприятий, направленных на усиление борьбы с преступностью. Прокуратура стала больше опираться на общественность. В 1960 году при участии и помощи общественности расследовано и раскрыто 169 преступлений или 16 процентов. Если в 1959 году па поруки и в товарищеские суды было передано всего 571 человек, то в первом полугодии 1960 года — 1286. В заслугу Ахмину как прокурору ставилось резкое снижение дел с необоснованными арестами граждан. Ахминым были приняты меры к активизации прокурорского надзора за рассмотрением в судах уголовных и гражданских дел. С приходом Ахмина стала лучше проводиться работа по надзору за законностью, режимом и условиями содержания заключенных.

В 1960 Ахмину присвоен чин государственного советника юстиции 3-го класса.

Однако в 1961 году количество преступлений возросло сразу на 31 процент. Больше стало хищений государственного и общественного имущества, умышленных убийств, изнасилований, хулиганства. В течение двух лет Ахмин ни разу не выступил лично в суде в качестве государственного обвинителя. Через некоторое время на коллегию Прокуратуры СССР выносится вопрос об освобождении Юрия Николаевича Ахмина от занимаемой должности. Правда, в документах значится, что освобождается он по семейным обстоятельствам.

Ю.Н. Ахмин был освобождён от должности прокурора Ярославской области приказом Генерального прокурора Союза ССР от 30 марта 1963 года № 218-л.

Ахмин у нас упомянут - здесь
https://dyatlovpass.com/1079
Из протокола №42 Бюро Свердловского горкома КПСС от 27 марта 1959 года
Центр документации общественных организаций Свердловской области фонд 161 (Материалы Свердловского горкома КПСС), опись 31, дело 6, страницы 163-166

И УД - Том 2 лист 12

И еще обращаем внимание на реакцию собаки - на труп. Она явно себя спокойно не чувствует.

Поделиться22023-12-20 17:31:57

Автор: Почемучка
Администратор
Зарегистрирован: 2023-12-20
Приглашений: 0
Сообщений: 2274
Уважение: [+20/-0]
Позитив: [+33/-0]
Провел на форуме:
14 дней 14 часов
Последний визит:
Вчера 23:10:14

https://magazines.gorky.media/zvezda/20 … llaga.html

АЛЕКСАНДР ГАМАЗИН
Записки следователя Севураллага.
...

Клички и жаргон проникали в быт и поведение лагерных работников. Но кроме того, что самое страшное, происходило снижение ценности человеческой жизни, привыкание к проявлениям смерти, ее возможной близости. Причем даже приезжавшие сюда в командировку следователи быстро адаптировались к этой особенности. Как-то субботним августовским вечером мы с одним из таких приезжих, Колей Баянкиным из Верхотурья, пошли купаться на реку. Чего греха таить — в 23—24 года следователи прокуратуры не ходят вечером в выходной день купаться трезвыми. Третьим с нами в тот раз был новый, после Пети Ялунина, шофер прокурорской машины Валентин Синиборов. Только что демобилизовавшийся из армии 20-летний высоченный симпатяга с тонкими усиками (за что имел кличку Валет), он наигрывал на гитаре из местного фольклора:

…Студентом я назвался.
Она улыбнулась,
Просветлело личико.
И не знала, глупая,
Что это только кличка.

Купаться, правда, он отказался и вскоре ушел домой, где его ждала юная жена Тоня. Мы с Баянкиным решили переплыть Сосьву, а она в черте нашего п. г. т. была довольно широкая. Но главные физические усилия тратились даже не на преодоление течения, а на выход из воды, — берега здесь топкие, илистые (в переводе с манси название Сосьва означает «желтая вода»). Пока выползли на правый берег, стемнело. Посидели, собирая силы на обратный путь. Баянкин сдался и пошел по берегу к мосту, находившемуся метрах в 500—700. Я же, отдох¬нув еще немного, почти в полной темноте вошел снова в воду. Сколько времени сначала едва боролся с течением, а потом выходил по илу и донной глине в совершенно незнакомом месте, я и сейчас сказать не могу. Все-таки вернулся по прибрежной улочке, босиком, в одних плавках, к тому месту, где мы раздевались. Ни Баянкина, ни одежды не было. Шел, наверное, первый час ночи, когда я добрался до здания офицерской гостиницы, где селили командированных, и постучал в окно. Положение было глупейшее: если Баянкин еще ждет меня в кромешной тьме на берегу, а нашу одежду просто стащили, что я скажу сейчас, вернувшись домой к жене? Да еще ведь и в одних трусах по поселку идти надо — как раз по тем улицам, где я днем хожу в прокурорском мундире…
К счастью, окно распахнулось, и оттуда высунулась сонная физиономия.
— Так это ты стучишь… А я ждал-ждал и решил, что ты утонул. Одежду взял с собой, чтобы на берегу не пропала. — Баянкин зевнул. — Сейчас ведь все равно тебя в воде было не найти, а так пошел бы утром в милицию.
Он передал мне из комнаты брюки и ботинки.
— Проверь там, часы и очки не выпали из кармана? Ну, бывай. — И захлопнул окно.
Командировка ли в лагерь повлияла на Баянкина, или уж так судьба его сложилась, но через несколько лет он и сам попал в тюрьму за злостное хулиганство. Еще одного ненадолго направленного в помощь мне следователя, Колю Павленко, зарезали в Краснотурьинске в пьяной драке. Заведующую нашей канцелярией Лиду Третьяк накануне Первого мая в 1973 году застрелил дома из охотничьей двустволки муж Юрка Гаврилов, тоже отслуживший срочную на местной вышке, а водитель прокуратуры Петя Ялунин сам застрелился…
И причины в каждом случае все вроде разные: как мне через несколько лет рассказывал сам Гаврилов, он хотел злыдню-тещу застрелить, да только ранил, а тут Лидка в дверях с истошным воплем. Ну, и выстрелил тоже… Пете, наоборот, теща попалась душевная, так жена «заела» жизнь. Попросту, и не причины даже, а лишь поводы свести счеты — с собой ли, с неприятным человеком.
К слову, приезжавших ко мне следователей — обычно на месяц или чуть больше — за три года в Сосьве побывало десятка полтора. В Свердловской области в то время было 62 районные прокуратуры, из них лагерных, как уже говорилось, всего три. И если в Ивделе или в Тавде штатные единицы были заполнены — города все-таки, хоть какая-то цивилизация, — то в Сосьве у меня так и не появилось второго постоянного коллеги. Направлялись молодые специалисты, но, поработав два-три месяца, а то и неделю, срочно уезжали. Витя Шабуров, из местных, сосьвинских, продержался следователем дольше всех, полгода, но перешел в помощники прокурора, как только освободилось место. Написал витиеватое заявление, что-то типа: уверен, мол, в амплуа помощника я найду большее применение своим способностям. Парень и вправду был театральной внешности, типаж молодого Есенина, и Роман Яковлевич долго, к месту и не к месту, цитировал заявление Вити. В. Н. Шабуров, и в самом деле, дошел до должности зам. прокурора Калужской области, в 38 лет получил три «полковничьи» звезды. А застрял бы в следователях, неизвестно, как жизнь сложилась, и сложилась бы вообще.
Из лагерных следователей я не знаю ни одного, кто бы сделал хоть какую-то значимую карьеру, — ненормированная работа почти без выходных и стрессы, снимаемые в основном выпивкой, а также кропотливость, «мелочность» деятельности убивают развитие личности. А вот из помощников лагерных прокуроров есть очень известный, всесоюзного масштаба человек. Еще в Сосьве я слышал от Р. Я. Ефимова, что где-то в Москве работает один прокурор из «наших». Но какого уровня, Роман Яковлевич, кажется, не назвал. Спустя годы, летом 1978-го, я присутствовал на одном совещании в Ленинградской областной прокуратуре. Опоздав, вынужден был сесть в первый ряд, куда по забытой сейчас советской привычке основная масса госслужащих усаживаться не стремилась: от глаз начальства подальше, затеряться в массе — вот желание обычного чиновника. Был очень жаркий день, и даже руководство областного аппарата сидело с расстегнутыми кителями. Выступал прокурор РСФСР Б. В. Кравцов, бывший фронтовой танкист, со звездой Героя на штатском пиджаке, тоже широко распахнутом. А прямо передо мной за столом президиума сидел атлетически сложенный мужчина с крупными чертами лица. Он вообще был в рубашке с короткими рукавами, и на предплечье его правой руки я увидел отчетливую синеватую татуировку «КОЛЯ». Это было так странно — начальство из московской прокуратуры с блатными «прикидами» (как сказали бы сейчас). В перерыве узнал, что это — недавно назначенный замом прокурора республики Николай Семенович Трубин. И лишь спустя много лет, когда Н. С. Трубин оказался последним Генеральным прокурором Союза ССР и в постперестроечное время уже можно было свободно узнать биографии любого крупного госдеятеля, выяснилось, что после окончания Свердловского юридического института им. А. Я. Вышинского в 1953 году Коля Трубин свою правовую стезю начинал с должности помощника прокурора лагеря в Коми АССР. Кстати, в коротенькой справке журнала «Социалистическая законность» за 1978 год, в разделе о назначениях, о Трубине скромно упоминалось: начал свою работу с должности пом. прокурора района. Ну, не было в Советском Союзе лагерных прокуратур…
Лица остальных моих «помощников» едва вспоминаю, а одного бедолагу провожали обратно на свердловский поезд в тот же вечер, когда он прибыл на работу. Во время первого, ознакомительного, входа в зону он стал как-то заваливаться вбок. Вижу, глаза полузакрыты, лицо белое. Быстро вывел его обратно. Парень прилег в кабинете на кресло, на обед в столовую не пошел, молчит. Голова в очечках на грудь клонится. Так и уехал. Тоже, может быть, рассказывает сейчас внукам, как в лагере следователем работал.
А до меня только Коля Дацук отработал здесь чуть больше года. Правда, перед этим еще год был в Ивделе. Так и служил бы там, и дела расследовал неплохо. Да приключилась с тогдашним сосьвинским следователем Николаем Надыбским неприятная история. Возвращаясь в одном катере из местной командировки, он с помощником прокурора Шурой Олюниным, напившись, разодрался. Впрочем, из этого никто не стал бы делать кадровые выводы. Подумаешь, после работы выпили прокурорские и пошумели среди своих же, лагерных. Но Олюнин, уже научившийся пить (ценный, иногда — жизненно важный навык в тех краях), справившись с Надыбским, пристегнул его наручниками к ножке металлической скамейки на палубе катера. Скрючившись, тот только хрипел: «Опи….шу всех!..»
Но и это, наверное, стало бы лишь поводом к шуткам и насмешкам в своем кругу. Так на беду Олюнин выронил в суматохе за борт ключ от наручников… Поздно ночью к приставшему в Сосьве служебному катеру вызвали слесаря с ножовкой по металлу. А сталь там была легированная, и пришлось повозиться с ножовочными полотнами. Они еще и впивались в руку Надыбского, исходящего проклятиями вперемежку с матом. Такой скандал, конечно, дошел до облпрокуратуры: как следователю, через которого под лавкой целый вечер переступали то рулевые, то слесарь-бесконвойник, можно было потом допрашивать офицеров… В общем, Надыбского перевели в Ивдель, а Дацука — рокировали в Сосьву.
Эту историю я услышал уже в 1977 году, когда разыскал Сашу Олюнина в Октябрьском РУВД города Ленинграда. Он, работая уже милицейским следователем, как раз заканчивал дело на популярного певца Сергея Захарова, сначала избившего ногами (в пах) администратора театра (или мюзик-холла, не помню точно) в ссоре из-за количества контрамарок, а спустя несколько дней угнавшего в пьяном виде чужую автомашину. Олюнин сумел тогда убедить прокуратуру дать санкцию на арест знаменитого артиста, и, рассказывая, как Захарова пришлось «вязать» с применением наручников, Саша как раз вспомнил давнюю сосьвинскую историю…
Иногда ко мне на разгрузку направляли следаков даже из областной прокуратуры. Среди них выделялся Эдик Старорусский. Он был старше меня лет на десять, но работал по окончании заочного отделения недавно. Даже классный чин у него, по-моему, был на один меньше моего. В Свердловской областной прокуратуре вообще как-то жадничали со звездочками. Порой у райпрокуроров был ранг юриста 2-го класса, как у меня. Впрочем, в те годы за это ничего не доплачивали, и в лагере, например, старший лейтенант внутренней службы мог получать на строгом режиме 230—240 рублей в месяц. Для сравнения — тот же старший следователь прокуратуры области имел всего лишь голый оклад в 180 рублей. Жили (то есть заначивали от жен) в основном за счет суточных, разъезжая неделями по огромной территории, километров 900 с севера на юг, да редких премий.
Эдик был невозмутим, говорил медленно, веско. Имея первое образование инженера, отлично овладел криминалистической техникой, которую применял успешно и с удовольствием в своих немногочисленных, но сложных делах. Одним из таких дел было полураскрытое убийство в ночную смену на лесопилке заключенного по фамилии Суворов. Был и подозреваемый — его напарник по кличке Витька-змей, который вначале даже признался мне под протокол, что ударил товарища несколько раз молотком по голове. Но позднее замкнулся, перестал говорить совсем. Кровь убитого на своей одежде коротко объяснил тем, что, обнаружив тело, перевернул его. Очевидцев происшествия, как это обычно бывает в лагерях, не было. А главное — не было орудия преступления.
Я вызвал из Серова легендарного судмедэксперта Бориса Ивановича Брюзгина. Он славился такой тщательностью и подробностью описания механизмов причинения телесных повреждений, что следователи всего северного куста области присвоили ему уважительный эпитет «Писучий». Говорили — правда, вполголоса, — что Борис Иванович так же тщательно описал тела тех 9 студентов Уральского политехнического института, которые погибли в 1959 году на одном из перевалов Приполярного Урала. Но вот причину их смерти его заставили переписать: умерли, мол, вследствие непреодолимой силы. Даже у нас, начинающих, такой «диагноз» вызывал усмешку. Ведь мы тоже проходили в институте курс судебной медицины и понимали, что термин из гражданского права не может быть основанием для указания причины смерти. Ну, тогда много об этом говорить было не принято. Зато настоящий восторг вызывал рассказ о том, как совсем недавно, году в 1969-м, Брюзгин работал на вскрытиях в ИТК «Бурмантово» Ивдельлага. Там произошла «волынка» — массовые беспорядки с поджогами бараков и десятком убитых, в том числе — нескольких вольнонаемных. Борис Иванович работал в морге полный день и целый вечер: от точного исследования специалиста порой зависят и квалификация преступления, и полнота картины, последовательность происшедших событий. Утром наконец прибыла комиссия с представителями московского главка МВД.
Доклады, справки, распоряжения. Пошли в морг. Стали считать лежащих на столах в разных позах — одиннадцать. «А вчера докладывали, что десять», — генерал из Москвы оборачивается к местному начальству. «Еще вечером было десять…» — растерянно отвечает полковник. В этот момент один гражданский «труп» зашевелился, приподнялся и спустил ноги с покойницкого топчана, спросонья вглядываясь в оторопевшую группу начальников. «Борис Иванович, вы?! Почему здесь лежите?» Выяснилось, что увлеченный любимой работой эксперт забыл и о времени, и о том, что до поселковой гостиницы тоже добираться не близко. Да еще темень, пурга. Чемоданчик с харчишками на дорогу всегда с собой, пузырек с жидкостью для промыва инструмента и дезинфицирования рук — тоже. Разумно оценив, что потеряет много времени на какие-то хождения по гостиницам, Борис Иванович далеко за полночь хлебнул из своего пузырька с притертой крышкой и, поужинав, устроился отдыхать тут же, в буквальном смысле — на работе. «Вот, проспал», — сокрушался он перед высокой комиссией.
Но вернусь к 1972 году, к делу Суворова. Я очень рассчитывал, что Брюзгин поможет мне своей дополнительной экспертизой как-то подкрепить механизм нанесения смертельных травм. Увы, даже такой профессионал ничего не смог добавить существенного без самого орудия, которым нанесены удары: тупой, твердый предмет прямоугольной формы. Что было ясно и без эксперта самой высокой квалификации.
— А можете утвердительно написать, что это был молоток?
— Но ведь мог быть и какой-нибудь шкворень, железнодорожный костыль… — остужал меня Борис Иванович.
Было понятно, что при таких доказательствах даже спецсессия областного суда по лагерным делам не вынесет обвинительного приговора. А поскольку оправдательный она вынесла за три года только один раз, то областной прокурор просто не подписал бы мне обвинительное заключение.
Дело взяла себе область. Эдик Старорусский днями напролет вел с обвиняемым беседы — о жизни, о его судьбе, о взаимоотношениях с Суворовым. Все тщетно. Старорусский уехал к себе в Свердловск. И вдруг — сообщение из оперчасти колонии: под настилом в лесопильном цехе нашли-таки молоток! Правда, следов крови на нем уже не было. Но можно было провести своего рода «трасологическую» экспертизу, то есть исследовательским путем совместить поверхность молотка с повреждениями на черепе погибшего. Оставалось только извлечь этот череп из могилы…
Соблюдая все правила эксгумации, Эдик вызвал откуда-то из Центральной России родственников захороненного на лагерном кладбище Суворова. Приехал его брат. К вечеру бесконвойники кое-как ломами раздолбали промерзшую землю и извлекли гроб. В морге нам пришлось самим произвести декапитацию, так как штатная патологоанатом Мешкова оказалась к тому времени беременна от Валерки Невенчанного и, продолжая еще работать со «свежими» трупами, наотрез отказалась от хирургических действий с полуразложившимся, начинающим оттаивать телом.
Когда мы со Старорусcким фотографировали уже отделенную голову, я посмотрел на брата Суворова: выдержит ли он такую картину. Сейчас точно не помню, но, кажется, он был близнецом убитого, и черты его живого лица явственно проступали на тленном покрове будущего предмета исследования.
К концу дня, хотя мы с Эдиком и не были беременны, как Мешкова, но нагрузку на свою нервную систему (тогда термина «стресс» почти не знали) получили сполна. Промерзшие, мы вернулись в мой кабинет и до отъезда на станцию хорошо «согрелись». Разливая на троих — непременным участником таких сугревов был, естественно, Паша Казанцев — и чем-то зажевывая водку, мы с Казанцевым совсем не обращали внимания, что тут же, на столе стоит (или — лежит?) завернутый в полиэтиленовые пакеты и газеты шарообразный «вещдок». Эдик же время от времени бережно поправлял сверток: такое важное доказательство раздобыл следственным путем…
Плохо помню, как на вокзале грузили в поезд сначала Эдика — платформы на ст. Сосьва-Новая не было, и по ступенькам вагона мог вкарабкаться самостоятельно не каждый. Потом подавали ему бесценный груз в сетчатой авоське. В какой-то момент мне показалось, что среди пассажиров этого единственного в сутки поезда мелькнуло лицо брата Суворова. Его взгляд застыл на болтающейся авоське в руках Старорусского.
Остальное я пересказываю со слов самого Эдика. С трудом взобравшись на верхнюю полку, он долго раздумывал, куда сунуть экспертный материал. Под нижнюю полку? Могут спереть, решив, что зимой везут такой деликатес, как арбуз. К себе под голову? Не положишь из-за негабаритности предмета.
И Эдик решил просто повесить сетку на крючок у вагонного окна: никому мешать не будет и вроде как на виду. С этой мыслью он, успокоенный, и провалился в глубокое забытье. Ночью слышал сквозь сон какие-то возбужденные разговоры, да мало ли что, — подсели в Алапаевске пьяные или кто-то с полки мог упасть. Но вскоре Старорусского уже тормошили, и когда, открыв глаза, он увидел линейный наряд милиции, мгновенно связал его появление со своим багажом. Так и есть: распотрошенная авоська была в руках старшины.
— Гражданин, ваши документы!
Эдик протянул красные «корочки» следователя областной прокуратуры. Выяснилось, что в перетопленном вагоне вещественное доказательство оттаяло и закапало сквозь полиэтилен и бумагу на столик со снедью пассажиров. Вдобавок к каплям по вагону пошел понятный запах.
Остальное можно не рассказывать. Эдику пришлось остаток ночи просидеть со своим важным грузом в морозном тамбуре. Хорошо, сердобольная проводница раздобыла ему какой-то стульчик.
Зато комплексная судебно-медицинская экспертиза с достоверной вероятностью подтвердила, что повреждения черепа Суворова причинены найденным молотком. К тому же микрочастицы костной ткани на молотке совпали с образцами «материала».
Рассказ этот я привел не ради леденящих душу подробностей. Через несколько лет, работая «на гражданке» в одном из районов Ленинградской области, я лично видел, как зам. начальника областного уголовного розыска подполковник К-в потер пальто, изъятое у некоего Протопопова, подозреваемого
в убийстве, об одежду погибшей девушки: теперь эксперты найдут ворсинки его пальто на брюках убитой… Дело вел не я, а следователь из Ленинграда Боря О-сов. Ему я и высказал все, что думаю об этом свинстве. Боря промолчал, и я не стал никуда «доносить»: вина Протопопова была абсолютно доказана, в том числе его собственным полным и добровольным признанием. Помню, он явился в милицию с повинной после объявления по радио. Но как же такие методы добывания «доказательств» вины людей на воле контрастировали с нашей следственной работой среди лагерников…

Поделиться32023-12-20 17:32:27

Автор: Почемучка
Администратор
Зарегистрирован: 2023-12-20
Приглашений: 0
Сообщений: 2274
Уважение: [+20/-0]
Позитив: [+33/-0]
Провел на форуме:
14 дней 14 часов
Последний визит:
Вчера 23:10:14

https://dobroe.bezformata.com/listnews/ … /89348101/

Записки начальника уголовного розыска
Владимир БОБРОВСКИЙ,
г. Лебедянь, 1966 г.

Чичер
И вот другое „засекреченное дело“. Однажды, приехав в село Волчье, в проезде между двух улиц меня встретил „свой“ человек и быстро, не останавливаясь, сообщил, что в селе шесть человек мёртвых: „Проезжайте другим путём обратно и спросите председателя…“ Я так и сделал.

— Почему ты, Николай Иванович, мне не сообщил о случившемся?

— Они все замёрзли, и я думал…

— Тем хуже. Ты полагаешь, что в сентябре могут замёрзнуть шесть взрослых человек, и это дело следует оставить без внимания? Эдак полсела у тебя, замёрзнет“ летом, а тебе и горя мало?

…Все шестеро были соседями: женщина, парень лет семнадцати, остальные — молодые мужики. Ни один из их родственников не ответил мне на вопросы о причинах происшедшего. А ведь это не было тем делом, где нужно было соблюдать тайну. Я взял с родственников подписку о том, что хоронить мертвых не разрешается до производства вскрытия судебным врачом. По телефону сообщил в Доброе своему начальству об обстоятельствах, при которых обнаружили трупы — они были взяты с места происшествия без разрешения милиции и сельсовета. А происходило всё так. Накануне осеннего праздника Покрова („козырной“ в селе Волчье) все шестеро соседей договорились пойти на Шатиловское поле совхоза и попросту украсть подсолнухи, которые сушились связанными на палках в поле. В „набег“ они отправились в ночь перед праздником. Пришли на место (в пяти верстах от села Волчье, под селом Шовское), набрали, кто сколько смог решёт подсолнухов в мешки и отправились в обратный путь. Ещё раньше начался чичер — мелкий, очень частый и холодный дождик при температуре 3-4 градуса выше нуля. Одеты все были легко, и быстро промокли насквозь. При чичере не было никакой видимости, и люди едва различали друг друга в тумане (тёплая земля парила). А поскольку никаких дорог к Шатиловскому полю от села Волчья не существовало, то скоро люди заблудились, потеряв даже внутренне присущую человеку ориентировку и плутали в тридцатикилометровом квадрате без всякой надежды выбраться к жилью. Скоро они потеряли и всякую связь друг с другом. Замёрзли в поле в разных местах, где их утром нашли соседи…

Одной только женщине удалось найти дорогу домой. Оказавшись на своем огороде, она ещё была живой. Несчастная из последних сил ещё пыталась встать на ноги, но всякий раз падала на землю. Женщина умерла дома. И только при ней оказался увесистый мешок с решетами подсолнухов, который она так и не бросила. При пяти её товарищах по несчастью мешков не было — ворованную поклажу потом нашли в разных местах поля.

Вскрывавшие покойных врач и медфельдшер из Лебедяни, дали заключение, что смерть всех шестерых произошла вследствие длительного (около 15 часов) переохлаждения тела. Этот очень редкий случай я записал в свои дневники ещё и потому, что и лично мне той же осенью, буквально через несколько дней после волченского случая довелось побывать в положении обречённого на смерть…

Поездка в Волчье
Вернувшись из Волчья в Каликино, я, как и обещал председателю сельсовета Николаю Селезнёву, рассказал о его „злостных укрывательствах“ своему начальству. Как всегда Дёмин тут же постановил ехать в Волчье. Взял он в поездку меня, председателя Ленинского сельсовета Якова Кочетова и секретаря комсомола волости Ваню Зайцева (Н. Селёзнев был комсомольцем). Вёз нас известный тогда в селе Каликино Ваня Щипалкин, державший волостную ставку лошадей для нужд волисполкома и сельсоветов. Лошадей на ставке было всего четыре — по две на упряжку. Эти лошади славились по всему Каликину своим огромным шагом и необычайной выносливостью, безответным послушанием и добрым нравом. В пристяжке была также добрая чалая кобылка. Эти лошади за 3,5 часа без отдыха покрывали перегон от Каликино до Лебедяни (60 верст). Чтобы везти всех нас в Волчье, Щипалкин запряг эту пару в полок (так называлась телега с плоским покрытием глубиной в четверть, на железном ходу). Лошади, упряжь, повозки Щипалкина были просты и изящны, сам же Ваня был удалой ямщик, умелый, умный, смелый, ловкий и из себя красавец. Всё у него в любой момент было готово в полном порядке. Это был последний ямщик, которого я видел в жизни.

Пятнадцать верст мы лихо промчались до Волчья, и разом все насели на моего товарища Николая Селезнёва, разнеся его в пух и прах по всем линиям — комсомольской, партийной и дружеской. Тот покаялся и пообещал полное содействие в нашем общем деле. И мы незамедлительно приготовились ехать в обратный путь, несмотря на то, что начался чичер.

Дорога домой
На таких лошадях, чтобы преодолеть весь путь, нам понадобился бы какой-нибудь час. Но никто не обратил внимания на мелкий дождик. Подумаешь, мы же — не шестеро воришек, заплутавших по бездорожью! У нас имелась возможность выбрать сколько угодно дорог на Каликино, ведь село перед нами тянулось сплошной линией от Махоново до Гудово. Трудно было не попасть в такую цель. Но вышло по-другому. Чичер становился всё злее и злее… Я спросил Ваню Щипалкина:

— Скажи мне, Ваня, куда ты правишь лошадьми?

Вопрос всем показался настолько смешным, что наша компания грохнула от хохота. Но я очень серьёзно повторил свой вопрос. Смеха уже не было, когда я сказал:

— А знаете, что мы уже должны быть в Каликино на большаке у тестя Якова Кочетова, мы же почему-то до сих пор шлындаем где-то по пахотному полю.

Первым меня понял Дёмин:

— Смеха тут нет. Володя прав. Ну-ка, Щипалкин, поищи дорогу.

— Да не отходи далеко, а то завтра тебя будут искать в поле, как тех волченских воришек, — добавил я.

Щипалкин, перекликаясь с нами, скоро возвратился и сел на передок, взяв вожжи в руки.

— Нашёл? — спросил я.

— Нет… — ответил Ваня.

— Тогда брось вожжи, раз не знаешь куда править.

— Вот что, товарищи, — сказал Дёмин, — Володя опытнее нас, и давайте слушаться его. Ведь волченские потому и погибли, что не захотели слушать неглупую бабу, а она была права.

— И давайте поищем дорогу, — предложил Кочетов. Все попрыгали с телеги и исчезли в тумане. Я покинул её последним и, сделав несколько шагов, уже не видел лошадей. Позвал всех к себе, объявил, что мы совершили глупость. Где лошади, и могут ли они уйти? Но Щипалкин поручился за своих питомцев. Тогда решили не издавать ни шороха и затаить дыхание. Вскоре я услышал фырканье.

Сделав шагов пятнадцать, мы наткнулись на стоявших лошадок. Уселись и перевели дух.

— Что предложишь, Володя? — спросил Дёмин.

— Щипалкин, вяжи вожжи за грядушку. Лошадьми будет править Илья Пророк, ему не впервой скакать без дорог.

Если бы не лошади
В 20-х — 60-х годах гужевой транспорт был главным. К тому же лошадей выращивали и для кавалерийских полков Советской Армии.

Нашли сухие табак и спички, свернули цигарки и закурили. Дождь не утихал, мы замерзли и стали промокать. Наша компания полностью положилась на интуицию лошадей, и никто этому не возражал — иного выхода не было. А они шли, как нам казалось (а потом и оказалось) куда-то влево, и так прошло ещё около часа. В те годы у меня был отличный слух, и вдруг мне показалось, что лает собака. Я попросил остановить лошадей и прекратить разговор… А спустя 15 минут, въехав в какую-то ложбину, уже все хорошо различили собачий лай. Мы оказались на Крутовском хуторе. Каликино от нас было в 10 километрах к востоку, и чтобы оказаться у тестя Якова Кочетова нам предстояло ехать две версты до села Крутого, три — этим селом, четыре — селом Гудово, одну — до большака. К этому нужно было добавить 25 вёрст от Волчья до Крутовского хутора. Ничего себе, крюк в 35 верст, вместо нормальных пятнадцати!

На хуторе варили самогон. Мы попали прямо к перваку, и вовремя, так как все промокли до нитки. Разделись донага, растёрли друг друга докрасна, хватили по стакану, оделись в хозяйские тулупы, полушубки и валенки. На хуторе было всего три хаты, и везде варили самогон.

— Куда вам столько? — спрашиваю старика хозяина.

— А мы всегда так. Сварим сразу побольше, спрячем подальше и употребляем при случае, когда нужно. Вот вы и попали в такой момент, — откровенно объяснил старик.

— Эту гоните, как всегда. Но если узнаю, что торгуете, не обижайтесь, пощады не будет!

Я предложил ночевать, но со мной никто не согласился.

Каликино. Слободка.

Все были уверены, что через час будем в Каликино. Ведь до самого большака за Гудовым ехать селом. Заблудиться трудно. Облачились в свою высохшую одежду и выехали из хутора прямо в свирепый чичер. Но целый час блуждали по большаку между хутором и селом Крутое. Приехав туда, мы целых три версты взбирались на правую сторону грязной дороги по размытой глине, каждый раз съезжая боком и рискуя перекинуть полок вниз, на левую сторону. Выносливые лошади парили и, видимо, утомились, а тут ещё поехали по глине фусом в овраг, отделявший Крутое от Гудова. Вниз-то съехали вместе с пластами глины, но когда стали взбираться на гору с противной стороны, то утонули в огромном толстом „блине“, даже скорее, „буханке“ глины, съехавшей с боков дороги на её проезжую часть. Пришлось слезать с полка. Мы все оказались по пояс в жидкой глине, а лошади едва тащили пустую телегу. С огромными трудами удалось выбраться на гору в селе Гудове, хотя овраг, на наше счастье, не был глубок. Измазанные и промокшие насквозь, забрались в полок. Я предложил ночевать в Гудово, предполагая ещё большие трудности и на большаке, но никто не согласился сделать остановку. По Гудову лошадей и полок таскало по грязи, и мы несколько раз блудили, так как ширина улицы здесь превышала 70 метров. Лошади вытащили нас за Гудово на большак. Мы уже почти впадали в прострацию, так как приближался час, когда охлаждение тела должно было дойти до пределов между жизнью и смертью. Когда въехали на большак, то чичер достиг такой силы, будто все небесные и земные хляби сверзились на нас, бедных, с великой силой. Рвы, ограждавшие большак, были глубоки, но мы дважды едва заметили, что проехали их, а ведь они были единственным ориентиром нашего пути! Так мы приблизились к оврагу, где был большак Каликино. Так где же мост? Но здешнюю дорогу Ваня Щипалкин знал хорошо и, резко повернув вправо, скоро вывез нас на мост. Мы сошли с полка, и Щипалкин провел здесь лошадей под уздцы, мы тоже благополучно прошли грязный настил без перил.

И вот, с наступлением рассвета, мы оказались у тестя Якова Кочетова. Ехали одиннадцать часов, считая и трёхчасовую остановку в Крутовском хуторе, с пяти вечера до четырех утра. Самогон был с нами: четверть „первака“ с крутовских хуторов. Опять нас отхаживали, как спасенных от гибели, растирали самогоном, дали выпить по стакану, одели в тёплое. Причём, одежды на всех не хватило — Якову Кочетову дали старухину рубаху, тёплые чулки и её же кацавейку. И мы ещё могли смеяться над нашим непрезентабельным видом, когда „мадам Кочетова“ двигалась по избе, а Дёмин никак не мог управиться с шапкой деда, всё время наползавшей ему на нос… Нам пришлось остаться в доме тестя Кочетова весь следующий день, так как чичер не унимался. Долечивались самогоном. И надо же, никто из нас даже не получил насморка!

Поделиться42023-12-20 17:33:00

Автор: Почемучка
Администратор
Зарегистрирован: 2023-12-20
Приглашений: 0
Сообщений: 2274
Уважение: [+20/-0]
Позитив: [+33/-0]
Провел на форуме:
14 дней 14 часов
Последний визит:
Вчера 23:10:14

https://magazines.gorky.media/zvezda/20 … llaga.html
https://zvezdaspb.ru/index.php?page=8&nput=2892

АЛЕКСАНДР ГАМАЗИН
ЗАПИСКИ СЛЕДОВАТЕЛЯ СЕВУРАЛЛАГА
Почтовый ящик

Странная это была профессия. С одной стороны, вроде бы обычная следственная работа в прокуратуре: тоже ведешь убийства и злоупотребления должностных лиц, так же допрашиваешь свидетелей или осматриваешь место преступления. Только вот обвиняемый у тебя прикончил точно такого бандита, как и он сам, а превысивший служебные полномочия носит погоны офицера МВД, поставленного «воспитывать и исправлять» заключенных. Если всех следователей советской прокуратуры, милиции и КГБ в середине 1970-х годов было около 10 тысяч (цифру слышал на одном из совещаний в Ленинграде с участием и. о. Генерального прокурора СССР А. Рекункова), то нас среди них было, не думаю, что больше 30—40 штатных единиц.

Нас — это следователей так называемых лагерных прокуратур, которые официально именовались прокуратурами п/я. «Почтовых ящиков» в Советском Союзе было великое множество, и все — кто более ясно, а кто-то менее — понимали, что речь идет о закрытых учреждениях оборонного и/или космического назначения. Соответственно, надзор за законностью там осуществляли военные прокуратуры, а часть уголовных дел поступала в производство следователей КГБ.

И когда летом 1971 года на институтском распределении я услышал от председателя комиссии, что направляюсь на службу в качестве старшего следователя прокуратуры п/я 239, у меня аж в груди захолонуло. Гордясь неожиданным доверием, я вышел из актового зала Свердловского юридического института, где заседала комиссия, и услышал от более опытных сокурсников: «А-а, это Сосьва…» Вся горделивость и восторг у меня в один миг исчезли: про Сосьву я уже слышал. Там проходили преддипломную практику два моих однокашника — это была «столица» одного их трех лагерей Свердловской области.

Для молодого поколения надо напомнить, что исправительно-трудовой лагерь — это примерно от 15 (в Тавде) до 30 (в Ивделе) колоний, объединенных в конце 1950-х годов, после известной реорганизации ГУЛАГа, в некие учреждения с литерными, буквенными названиями. И я уже знал, что мои друзья по комнате в общаге набирались первого следственного опыта не в территориальных, районных прокуратурах, а как раз в лагерной «спецухе». Только вот про п/я они не говорили…

Неведомо, что повлияло на комиссию при решении моей судьбы, ведь я закончил альма-матер по успеваемости совсем неплохо: был в первых пятидесяти из 339 выпускников. Думаю, что роковую роль сыграла моя постриженная, как тогда говорили, «под Котовского» голова. Месяц назад поспорил, что если защищу диплом на отлично, постригусь наголо. Спор был алогичный — сам страдаю при выигрыше, но стимулирующий. Слово пришлось сдержать. Поэтому при взгляде на мою короткую шевелюру у председателя комиссии по распределению молодых специалистов А. Саморукова, начальника отдела кадров областной прокуратуры, думаю, возникла вполне оправданная зрительная ассоциация: куда же, если не в лагерь, на работу направлять с такой стрижкой.

Тут надо сказать, что в те годы еще не знали ни панков, ни эпатирующих бритоголовых и стрижка под ноль означала, как правило, недавнее освобождение из заключения после отбытия срока. Правда, в памяти людей постарше еще сохранялся образ «декабристов»: с середины 1950-х так называли 15-суточников, осуждаемых за мелкое хулиганство по Указу от 19 декабря 1956 года. Их, как и лагерников, тоже стригли наголо. Но в июле 1966 года вышел очередной такой же указ об очередном «усилении борьбы с хулиганством», после которого суточников стричь перестали.

Словом, через пару недель, ранним августовским утром я стоял перед двухэтажным длинным зданием посреди пыльного поселка. В центре фасада лагуправления высились четыре деревянные прямоугольные колонны. На одной из них поблескивала стеклом строгая табличка «УЧРЕЖДЕНИЕ АБ-239 МВД СССР».
...

ЛАГЕРНЫЙ ОБРАЗ ЖИЗНИ, ЗОНОВСКИЙ ОБРАЗ МЫСЛЕЙ
«Вольная» кассирша приводила каждый день в зону шестилетнюю дочку. Та играла в конторе со счетами, с арифмометром. Я удивился, спросил:
— Не боитесь?
— Ой, что вы! Здесь хоть интеллигентные люди. А чего она там, за зоной, наслушается — от офицеров, от надзирателей! Это же просто ужас.
Валерия Фрида и его «Записки лагерного придурка» я узнал, как и все бывшие советские люди, совсем недавно. Описываемые им «интеллигентные люди» в лагерях 1940-х годов, конечно, через 20 лет исчезли вместе с массовыми политическими посадками. И понятно, что никакой забор с конвойными вышками не отделит тех, кто «сидит», от прилагерного окружения. Слишком близко осужденные общаются с теми, кто их охраняет, следит за режимом и даже вроде бы должен исправлять. Бесконвойники уже давно вовсю ходили по соседнему райцентру — крупному поселку Гари, а уж про «столички» других лаготделений — Вагиль и Пуксинку — говорить нечего. Идя вечером в гости к знакомому офицеру-пожарному Коле Слядских, который как раз служил в Гарях, вполне можно было в дверях его квартиры столкнуться с выходящим оттуда бесконвойником, закусывающим на ходу: Коля, не дождавшись меня, опрокинул стопарик вместе с заключенным. (Впрочем, в 1999 году я увидел массу бесконвойных уже в самой Сосьве: тяжелый, малооплачиваемый труд вымывает вольных в тех случаях, когда под рукой есть полурабы, готовые почти бесплатно трудиться «почти на свободе».)
Обсуждая составление обвинительного заключения с коллегами по кабинету, лагерный следователь называет этот документ по-зоновски — «объ..ловка»: заметно короче, а главное — точно по смыслу. Почти у каждого из сослуживцев имелось «погоняло», тоже — меткое и потому неотлипчивое. Заместителя нашего прокурора Петра Васильевича Новокшонова, человека с необычайной способностью точно квалифицировать любое преступление еще на стадии дознания, а потому — профессионально уважаемого, за глаза звали «Шилом бритый» — за рябое лицо. Даже самого Романа Яковлевича Ефимова, прокурора ИТЛ, старшего советника юстиции, фронтовика и человека душевного, незлопамятливого, в своей среде называли «молочный брат». И лишь потому, что освободившийся незадолго до моего приезда в Сосьву особо опасный рецидивист (ООР, как для краткости штамповали на личном деле заключенного) Сашка Окишев связался где-то в Свердловске с бывшей женой прокурора доктором Елизаветой Корж. Об этой связи в Сосьве вскоре узнали, а Сашка снова попался на краже и уже при мне опять оказался в наших лагерях. Как уж он попал на пересылку, не помню, но в один из жгуче-морозных дней ко мне
в допросную камеру этого лагпункта № 12 (в нынешние времена, до последних лет это была ИК-15) быстро зашел дежурный по бараку:
— ДПНК просит вас пройти в транзитный барак. Там вроде бы убийство.
Когда я вошел в полутемный сквозной коридор транзитки, то сразу увидел напротив одной из камер лежащего на полу осужденного в спецформе ООР. Широкие темно-синие поперечные полосы робы советских особо опасных рецидивистов контрастировали с такой же полосатой тюремной формой западных образцов, включая нацистских концлагерников: у тех полосы были вертикальные. У нас одно время, в 1960—1970-х годах, в такой «западной» полосатой форме играл московский футбольный «Локомотив» (а сейчас — сборная Аргентины), и только после проката культового итальянского фильма «Блеф» с Адриано Челентано нашим футболистам форму поменяли…
Лежащий был неподвижен, весь в бурых потеках крови, и я с досадой подумал, что придется ломать свой план работы на этот день: надо осматривать место происшествия, распределять первоначальные задания оперативникам — выявлять очевидцев, искать нож и т. д.
Деревянная дверь транзитной камеры, перед которой лежало тело, была распахнута, а за металлической решеткой расхаживал такой же «полосатик» и, держа перед собой нож с широченным лезвием, возбужденно кричал:
— Рано вытащили, я его еще не дорезал!..
Контролеры (так с 1969 года стали называть надзирателей в лагерях и в СИЗО) молча стояли в коридоре, ожидая прихода зам. начальника по режиму или начальника оперчасти. Я обернулся и, вглядевшись, заметил, что от тела, от грудной клетки идет пар. Понял, что это в промороженном коридоре «дымится» теплая кровь, еще струящаяся из ножевых ран. Живой!
Наклонившись к лицу раненого, я едва уловил признаки дыхания — меж полуоткрытых губ двигалась выбитая вставная челюсть. Странно, но пара изо рта не было. «Видимо, оттого, что кровь из ран горячее, чем дыхание», — некстати подумал я. Надпись в нашитом прямоугольнике на груди: «А. П. Окишев». Сашка…
Узнав от меня к вечеру о происшествии, острый на язык Казанцев мгновенно отозвался:
— А-а, так это «молочного брата» Романа Яковлевича порезали. — Прозвище прокурору было обеспечено до пенсии.
В отличие от Р. Я. Ефимова, которого в «Литературной газете» один из бывших заключенных назвал ленинцем (что по тем временам было высшим общественным признанием для лагерного прокурора), назначенный после его ухода на отдых весной 1974 года прокурор Владимир Руднев чуть не с первого посещения зоны вернулся… оплеванным. Не понимая особой психологической проницательности тех, кто лишен свободы надолго, а то и навсегда, Руднев, видимо привыкший на гражданке брать голосом, стал зачем-то отчитывать через решетку одного туберкулезника: то ли за неопрятный внешний вид, то ли за вызывающий тон. Тот с минуту как будто что-то жевал, а на самом деле собирал слюну во рту, иссохшем от болезни. Затем смачно плюнул новому прокурору в лицо. Затребовав в медчасти за зоной спирт, Руднев долго оттирался, но от клички «Плевок» уже никогда не избавился.
Клички и жаргон проникали в быт и поведение лагерных работников. Но кроме того, что самое страшное, происходило снижение ценности человеческой жизни, привыкание к проявлениям смерти, ее возможной близости. Причем даже приезжавшие сюда в командировку следователи быстро адаптировались к этой особенности.

https://epp.genproc.gov.ru/ru/web/proc_ … m=47624026

8 мая 2018 года в преддверии празднования 73-годовщины Победы в Великой Отечественной войне сотрудники Уральской прокуратуры по надзору за соблюдением законов в исправительных учреждениях Свердловской области почтили память ветерана Великой Отечественной Войны сотрудника Уральской прокуратуры по надзору за соблюдением законов в исправительных учреждениях Новокшонова Петра Васильевича, возложив цветы на его могилу.
Новокшонов Петр Васильевич родился 15 июля 1921 года в дер. Голодок Зуевского района Кировской области в семье крестьянина. После окончания 7 класса Коссинской неполной средней школы в 1936 году работал в колхозе. С 1940 года по 1946 год проходил службу в рядах Советской Армии на Дальнем Востоке. Принимал участие в боевых действиях по освобождению Южного Сахалина и Маньчжурии от японских захватчиков. В ноябре 1943 года политотделом 258 стрелковой бригады был принят в партию.
После демобилизации уехал на Урал и в период 1946-1948 годов учился в Свердловской юридической школе, по окончанию которой был направлен на работу помощником прокурора ИТЛ Челябинской области. В должности помощника, а затем заместителя прокурора проработал до сентября 1953 года.
В октябре 1953 года переведен на должность помощника прокурора ИТЛ п/я АБ-239 (в настоящее время – Уральская прокуратура по надзору за соблюдением законов в исправительных учреждениях). В данной прокуратуре проработал до октября 1983 года, т.е. до ухода на пенсию, занимая последовательно должности помощника, старшего помощника, заместителя прокурора.
За проявленное мужество и боевые заслуги в боях с японскими захватчиками Петр Васильевич был награжден орденом Отечественной войны II степени, медалью «За Победу над Японией».
Умер 29 ноября 1987 года, похоронен в пос. Сосьва.
Сотрудники прокуратуры чтут память о подвиге ветеранов Великой Отечественной войны!

http://www.delokrat.org/product/sevural … edovatelja

https://gazeta.ee/life/izvestnyy-narvsk … -v-gulage/

Известный нарвский юрист начинал карьеру в ГУЛаге.
Опубликовано 10 декабря 2016
Нарвская Газета

Летом 1971 года, когда в советской печати уже началась травля «предателя Родины» Солженицына, но до первого издания за рубежом «Архипелага ГУЛаг» оставалось три года, новоиспеченный выпускник Свердловского юридического института Александр Гамазин получил направление на службу старшим следователем прокуратуры п/я № 239 – бывшего Северо-Уральского лагеря, одного из осколков «Архипелага». Сейчас, спустя 45 лет, известный нарвский юрист вспоминает об этом периоде своей жизни в книге «СевУралЛаг» времен застоя». Книга недавно была издана в Эстонии, а отрывки из нее напечатаны в последнем, декабрьском номере петербургского журнала «Звезда».

Известный нарвский юрист начинал карьеру в ГУЛаге.

– Выпускник юридического вуза с красным дипломом мог бы рассчитывать и на лучшее место, но сыграла роль на спор обритая наголо голова накануне распределения: как с юмором рассказывается в вашей книжке, «куда же, если не в лагерь на работу направлять с такой стрижкой». Если бы время можно было повернуть вспять – обрили бы голову снова? Иными словами – не жалеете ли о годах жизни, проведенных в таком мрачном месте? В книге многие лагерные офицеры спивались и стрелялись, и все без исключения мечтали выйти на пенсию и уехать оттуда.

– Совсем не жалею. Именно те три года, проведенные в тайге Северного Урала на следственной работе, закалили меня и сделали стойким ко многим жизненным невзгодам. Скажу больше, прокурорская работа с заключенными и, одновременно, с лагерной администрацией вырабатывает особую способность понимать суть человека: в тех условиях фальшивость и неискренность распознаются сразу. И если профессионально запоминаешь черточки, приметы и признаки истинной сущности человека, то потом, «на гражданке», несложно их применять к «обычным, нормальным» людям. Такими свойствами, говорят, обладают сейчас «фронтовики», то есть те, кто воевал в «горячих точках».

Что же касается мрачности тех мест, то читатель убедится, что люди, умеющие выживать и в тех условиях, были. Для меня способом выживания оказался иронический, а порой даже смешливый взгляд на все происходящее. Конечно, сказалось и то, что мы были молоды, а молодости не свойственно воспринимать мир в трагических красках. Не знаю, настолько мне удалось передать это свое тогдашнее видение через байки и почти анекдоты; пусть это оценит читатель.

– Воспоминания читаются на одном дыхании – возможно, потому, что, хотя в 1971 году «архипелага» ГуЛаг уже не существовало, сохранились многие его обычаи – и истории, описанные в книге, перекликаются со знаменитым романом, со страшной правдой которого многие до сих пор не могут примириться. Расскажите о вашем отношении к Солженицыну.

– Хорошо помню карикатуру знаменитого художника Бориса Ефимова в газете «Известия», опубликованную в 1973 году накануне изгнания Солженицына из страны, – там он изображен в виде пса, бешено лающего на СССР; на поводке его держит, естественно, дядя Сэм, а на лбу выведена фашистская свастика… Конечно, три тома его «Архипелага» я смог прочесть только в 1990-х, и тогда понял, что его жизнь – подвиг. Но и в 1970-х меня смущало, как это советский офицер, награжденный двумя фронтовыми орденами, в мирное время стал вдруг политическим предателем; как и то обстоятельство, что первую судимость за «контрреволюцию» он получил в 1945 году, накануне Победы…

Не знаю, пересмотрел ли автор уничижительных карикатур на Солженицына свои взгляды в 1990-х, когда писателю начали оказывать почет на Родине, наградили орденом Андрея Первозванного, а сам Борис Ефимов в интервью рассказывал, как по приказу Сталина ни за что расстреляли его родного брата, и как сам он боялся подобной судьбы. Примечательно, что умерли и художник, и писатель в одном и том же 2008 году – на 108 и 90 году жизни.

– В книге упоминаются судьбы эстонских министров, погибших в «СевУралЛаге» – в 1990-х годах Вы собирали документы о них, встречались с дочерью Адо Бирка, который ещё в 1920 году подписывал от Эстонии Тартуский мирный договор с Советской Россией. Расскажите об этом подробнее.

– О том, что жива дочь одного из виднейших эстонских государственных деятелей, мне сказал в середине 1990-х годов нарвский журналист Ахто Сийг. Узнав адрес Рушну (Регины) Бирк, я пошел к ней вместе с фотографом Леонидом Лашкевичем. Жила она, как я указал в книге, на первом этаже коммунальной квартиры по Таллиннскому шоссе 4. Пожилая дама, кутаясь в шерстяной платок, приняла нас в своей единственной комнате. Гладя ладонью отпечатки пальцев своего отца (я переснял ей ксерокопию дактилоскопической карты Адо Бирка из архивного личного дела заключенного), она ровным голосом произнесла: «Вы, наверное, думаете, что я заплачу над рукой отца… А я ведь была активная комсомолка, и когда папу увезли этапом в Сибирь, я уехала в эвакуацию в Ленинград». К сожалению, известный врач на пенсии Регина Бирк отказала нам тогда в просьбе сфотографировать ее.

– «Раб КПСС», «Раб СССР» – за такую татуировку заключенный мог получить от трех до восьми лет тюрьмы или даже смертную казнь. Вы описываете, как наотрез отказались подводить татуированных под расстрельную статью и даже докладную написали об этом. После чего начальство просто перестало давать Вам такие дела…

– Я понял, что творится полное беззаконие: людей привлекают не по статье Уголовного кодекса, а по какому-то секретному разъяснению… И вопрос тут не в том, жалко ли мне стало этих практически конченных людей, а в том, что каждый человек должен быть под защитой закона. Впрочем, подробности – в самой книге.

– Что заставляло работать на совесть – терпеливо собирать улики (история с лично вами отрезанной головой эксгумированной жертвы – для проведения тщательной экспертизы – леденит кровь), ездить на допросы свидетелей в дальние командировки? Ведь, как пишете в начале, «странная это была работа»: обвиняемый прикончил точно такого же бандита, как он сам, а избивший заключенного обвиняемый сам носит погоны офицера МВД…

– Следственная работа сама по себе – это исследовательская деятельность, интерес к ней во многом диктуется врожденным любопытством. Но, конечно, это, прежде всего – противостояние: с подследственным, с начальством – своим и чужим, с обстоятельствами, и порой даже с природой, как на том же Урале. Думаю, что не каждому эти качества даны от рождения. Самое же главное – у тебя должен быть какой-то стержень; например, чувство справедливости. Или – ощущение , что если ты не сделаешь этого, то кто-то другой вряд ли сделает. Нет этих стержней – нет и следователя, а есть лишь ремесленник, бумажный клерк.

– Нет ли желания написать более развернутые воспоминания?

– Повесть получилась во многом благодаря тому, что у меня сохранились копии обвинительных заключений по законченным лагерным делам. У памяти есть одно удивительное свойство: если читаешь старый документ, который сам когда-то составлял, то возникают и обстоятельства, и даже интонации давно ушедших людей… И знаете, о чем мечтаю: вдруг кто-нибудь найдет еще одну подшивку моих обвинительных заключений – за 1975-1979 годы, и сообщит мне об этом. Кто знает, может быть тогда родится еще одна повестушка – о следственной работе в Ленинградской областной прокуратуре. Лет 35 назад уже в Нарве у меня кто-то взял эту подшивку и не вернул.

Страница: 1

Перевал Дятлова forever

Меню навигации

Пользовательские ссылки

Информация о пользователе