Среди белых гор
Скользит одна лыжа, другая, ноги переступают, толкаются
палки... Плотная снежная поверхность, то гладкая, то сморщенная застругами,
острыми, извилистыми. Лыжи их переезжают, а я как будто стою. Тундра
катится сама навстречу, освещенная белым солнцем.
Но нет никакой пустоты - все занято простором. Лыжи не оставляют следа
на плотном снегу. Я бежал в паре с Володей-старшим, он же Директор, это
соответствовало его должности там, в городе, но здесь было просто
полноценной кличкой. Мы с Директором тащили легкие нарты, и они на плотном
снегу совсем не стесняли нас. Однако Директор их ругал, и заструги ругал, и
запотевшие очки, и слишком яркое солнце, и холодный ветер, и поземку, и лед
на ресницах и бровях, который намерзал в вырезах маски так, что не успеваешь
оттаивать его голой рукой, а рука успевает замерзнуть. Меня все эти
обстоятельства совсем не раздражали. Я физически ощущал свободу в ее
наилучшей форме - в беспрепятственной возможности перемещений. И скольжение
было великолепным!
Из самой северной точки Воркутинской железной дороги, со станции
Хальмер-Ю, взяв совсем малый запас продуктов и бензина, мы решили пробежать
по трехсоткилометровой дуге из долины реки Кары в горы Полярного Урала, в
район хребта Оче-Нырд, и обратно. Это места, лишенные жилья, населения и
леса, полные колорита и очарования настоящего севера. Наше время было
жестко ограничено едой и бензином. Пурга и всякие происшествия должны были
компенсироваться своевременным сокращением дуги. Каждый горный перевал,
уводивший в глубь ненаселенки, был рискованным ходом, который, однако,
совершался не просто, а с точным расчетом. В таком расчете мы видели интерес
нашей спортивной игры - гораздо больший, чем в самом лыжном беге; как ни
увлекателен он сам по себе из-за перевалов, попутных и встречных ураганов,
тяжелых морозов и штилевых снегопадов, закрывающих путь глубоким рыхлым
снегом, мы оценивали его как простое перемещение фигур после того, как ход
обдуман. Фигурами в игре были мы.
Нас было четверо - удобный состав. Мы разбились на две пары, по числу
нарт. Это были очень легкие санки с небольшим грузом, но все-таки их лучше
тащить вдвоем, подцепившись веером: тогда на спусках, когда санки
разгоняются, можно разъехаться и, пропустив их вперед, удерживать за веревки
и управлять ими. Вторые санки тащили Володя, тезка Директора (но в отличие
от него прозванный Начальником, что соответствовало его назначению в
группе), и мой тезка - Сашка, прозванный Малышом, наверное, за то, что был
младше всех, но больше всех ростом.
Мы с Директором впервые поднялись на широкий увал. Наверху я попросил
его отцепиться и, усевшись на нарты верхом, помчался вниз. Склон был в
застругах, я приподнимался, вставал на лыжи, когда нарты подпрыгивали, и
все-таки они сломались, уткнувшись в снег. Я пролетел над ними, но
привязанная лямка рванула и опрокинула меня. Директор подъехал. Поднимаясь,
я видел обращенную ко мне маску, в одном из вырезов которой энергично
двигались губы. Мои уши были тепло укутаны шапкой, и сверху еще был
брезентовый капюшон штормовки, и я не слышал Директора. Но я не стал
высовывать ухо, потому что приблизительно знал, что он произносит.
Некоторое время мы возились с винтами и гайками, соединяя обломки
полозьев. Я быстро снимал левую рукавицу и подавал Директору винт. Он брал
его и продевал в отверстие. Правая рука у меня к тому времени была еще
теплой, и, внимательно прицелившись, стоя на коленях, я наворачивал правой
рукой гаечку на винтик. Потом, отогревая руки, мы разговаривали, сидя рядом
на корточках. Малыш и Начальник стояли рядом, скептически наблюдая за нашей
работой. Потом, замерзнув, принялись строить снежную стену, потому что
неясно было, можно ли через полчаса двинуться дальше: ветер набирал силу.
Солнце теперь красноватым пятном с трудом просвечивало сквозь
поземку. Темные волны летящего снега раскачивали его, а мы с Директором
продолжали калечить пальцы на тонкой работе.
Наконец до нас донесся еле слышный протяжный голос Начальника:
"Конча-ай!" И мы с облегчением поднялись.
Теперь все четверо занимались одной работой. Я вырезал кирпичи, Малыш
и Директор носили их, а Начальник воздвигал стену. Снег здесь покрывал
тундру тонким слоем (не более тридцати сантиметров) и был перемешан с травой
и мхом. Кирпичи получались тонкие, хрупкие, иногда неправильной формы. Через
час, когда стена достигла четырехметровой длины и полутораметровой высоты,
она рухнула.
Некоторое время мы бездействовали, глядя на развалины. Поток снега стал
гуще, значит, это был снег не только поднятый с земли, но и летящий сверху,
из туч. Началась пурга.
Мы переместились метров на двадцать в сторону, там снег был глубже и
лучше. Начали строить новую стену. Начальник укладывал кирпичи аккуратно,
каждый кирпич тщательно подгоняя по месту. Я думал о том, что от состояния
полного благополучия можно незаметно и неотвратимо прийти к катастрофе:
сломанные нарты, упавшая стена, усиливающийся ветер. Теперь осталось упасть
второй стене. Часа через два новая стена была готова, и под ее прикрытием мы
начали ставить палатку.
Меховые рукавицы у меня совсем промокли. Теперь, занимаясь палаткой, я
минуту постоял в бездействии, - рукавицы сразу схватило морозом. Я не мог
даже держать веревку. Скинул рукавицы, быстро закрепил веревку голой рукой и
тут же обнаружил, что пальцы потеряли чувствительность. Втиснув их в
мерзлую рукавицу, начал размахивать руками. Чувствительность пальцев
восстанавливалась.
Запасные рукавицы, широкие, длинные, из собачьего меха, лежали в
кармане рюкзака, упакованные в полиэтилен. Но я не хотел их доставать. Мало
ли что может случиться. Вечная история с рукавицами, когда режешь
снег. Сжимаешь рукоятку ножа с усилием - и рука горячая, потная; потом
поднимаешь снежный кирпич - и рукавицы в снегу. А потом опять хватаешься за
нож в заснеженной рукавице - снег тает на ней. Пробовали защищать рукавицы
резиной, однако слишком потеют руки.
Поставили палатку, залезаем внутрь. Мерзко сгибаться в забитой снегом
обледенелой одежде и лезть под низкую "штору" входа. Хорошо еще, что мы
отказались от затягивающихся входов в виде рукава-тубуса, на альпинистский
манер; с теми, когда обмерзнут, вообще гибель. Уселись на рюкзаки, слушаем,
как палатка бьется. Зажгли светильник и только теперь обнаружили, что все
еще сидим и обмерзших масках.
Масками мы довольны: много лет совершенствовали и добились, что в них
тепло, дышится свободно, прорези для глаз набок не сползают и обмерзают
несильно, - забываешь, что маска надета.
Зажгли примусы, палатка стала нагреваться. Начали понемногу
шевелиться. Мой тезка зацепил длинной ногой в обмерзшей бахиле примус и
опрокинул его. Из форсунки брызнула струя жидкого горящего бензина, этакий
огнемет; примус вспыхнул. Я вдавил его ботинком в снег. Начальник ойкнул,
схватил меня за ногу, но я не собирался больше топтать примус и уже засыпал
его снегом. Но, увы, горелка обломилась.
Какой-то рок преследовал нас. Так бывает: пойдут неудачи-мелочи, одно
за другое цепляется, дальше - больше. А в общем-то сами виноваты: надо было
разложить сначала подстилки, мешки, разуться, снять толстую одежду, занять
каждому свое место... Да и примус на поверхности держать нельзя. Надо
выкопать в снегу кухонную ямку такой глубины, чтобы он вместе с кастрюлей
скрылся, а то и кипяток кому-нибудь на голову опрокинуть недолго.
Еду сготовили на одном примусе: часа полтора длилась процедура. Но в
тот вечер спешить было некуда. Начальник считал, что разуваться пока не
стоит - мы не были уверены в палатке. Она бешено трепыхалась, скаты хлопали,
как парус, пообрывавший шкоты. Палатку мы сшили перед самым походом и еще не
испытали.
Пурга была хороша! Как выяснилось потом, поезда до Воркуты не
доходили. А это много южнее. Говорят, на ветке Воркута - Лабытнанги
опрокинуло ветром вагон.
У палатки стала отрываться угловая оттяжка. Мы это видели по швам
изнутри. Начальник залез в угол и наблюдал, как нитка ползет. Все швы были
проклеены, поэтому распускались медленно. Начальник смотрел, смотрел, потом
сказал: "Директор, давай одевайся, на улицу полезешь".
Мы с Сашкой уже находились в мешке, разутые, полураздетые, подремывать
начали.
Одеваясь, Директор ворчал, повторяя приказание Начальника на все лады
с вариациями. "Быстрее шевелись", - цыкнул на него Начальник, но тот и так
застегивался стремительно, как на учениях. Директор приподнял "штору" и
выкатился наружу, однако в палатку успел залететь забортный снежный вихрь.
Начался "испорченный телефон": "Эй, что... не слышу!" - вопил
Начальник. Снаружи до нас с Сашкой не доходило живых звуков. Но Начальник
что-то слышал, потому что переспрашивал: "Что в порядке?.. А черт, что ты
там бубнишь?"
Я тоже подозревал, что Директор говорит про себя и не по
делу. Начальник собрался уже лезть сам, но во вход просунулась какая-то
часть Директора, и мы не сразу поняли, что это его голова.
Освободив ее от налипшего снега, он рассказал, что одна оттяжка почти
оторвалась и вторая начинает. Начальник дал Директору приготовленную иглу с
капроновой ниткой, и тот исчез.
- Одевайтесь, ребята, - сказал Начальник нам.
Один Володя прокалывал палатку иглой снаружи, другой Володя изнутри
возвращал иглу назад. Я полез наружу осмотреть стену и, если надо,
отремонтировать. Ветрозащитные стены - моя "специальность", я много
занимался ими, даже пытался теоретизировать. Но уже тогда я понял, что дело
не только в стене. Ни Нансен в Арктике, ни Амундсен в Антарктиде стен не
строили, однако их палатки выдерживали ветер. А над телами капитана Роберта
Скотта и его спутников палатка, поставленная в пургу без всякой стены,
простояла всю долгую антарктическую зиму (с марта по ноябрь на шельфовом
леднике Росса) и осталась цела.
Стена стояла хорошо; боковые кирпичи были изъедены ветром, но это не
страшно, лишь бы стена не разрушалась в середине и у основания. Палатка была
почти не заснежена, а сугроб накапливался за ней на достаточном
расстоянии. Вот тут уже бесспорное преимущество стены: ею можно регулировать
снегонакопление, весь фокус во взаимном расположении стены и
палатки. Удобно, когда палатка не засыпана снегом: в ней сухо, однако
выдержит ли она при этом буйство ветра. Слой снега, конечно, предохранил бы
ее, но тогда палатка не должна быть двускатной. Двускатную палатку типа
"Памирка" снег задавит и порвет.
Необходима палатка пирамидальная. Именно такие были и у Нансена, и у
Амундсена, и у Скотта, и у других серьезных путешественников. А мы... Нет,
положительно, двускатная палатка "от лукавого" - порочное изобретательство
альпинистов двадцатого века.
Я не стал ремонтировать стену, а пошел посмотреть, как поживает
Директор. Поживал он плохо. Для начала я на него наступил, приняв за снежный
заструг. Директор вскинулся, освобождаясь от снега, затряс почти беззвучно
головой. Он совсем окоченел. Я сменил его, но продержался недолго. Меня
сменил Начальник. В палатке я долго приходил в себя, кряхтел, и уже
отдышавшийся Директор подтрунивал надо мной. А Сашка тем временем шил
изнутри. Потом еще несколько раз Володи сменяли друг друга. Все-таки что ни
говори, а мужики в возрасте к холоду устойчивее.
Когда окончилось шитье, они еще долго сидели в палатке не
раздеваясь. Мы с Сашкой были уже в мешке. Он спал, изогнувшись крючком и
обиженно сунув голову себе под мышку. Я тоже начал засыпать... В конце
концов, гори все синим огнем, сколько же можно?! И так уже пошел двадцать
первый час с тех пор, как мы последний раз спали.
Я проснулся от легкого покалывания снежинок, падающих на лицо. На часах
было два, и по свету я решил, что два часа ночи, но усомнился, сообразив,
что свет в большей мере зависит от силы пурги, нежели от положения
солнца. Судя по поведению палатки, пурга не ослабевала. Я завел
часы. Сколько же времени я спал? Можно спокойно ошибиться на двенадцать
часов. Ребята спали, им тоже мешал иней, обтрясаемый с потолка палатки.
Иней во время пурги! Странно. Обычно потолок просто мокрый или
обмерзший. А тут иней, и обильный, как в сильный мороз, когда продолжает
холодать. Действительно, очень холодно, меховую шапку я натянул на лоб, и
ребята закутали головы. Холодает, так пора бы пурге кончаться. Но не похоже
по палатке, и по свету тоже, если сейчас день. А наверное, все-таки день:
не могли же мы проспать девятнадцать часов.
Из рюкзака под головой я достал инструменты и, устроившись в мешке
поудобнее, принялся чинить примус. Немели пальцы, пришлось все железки
отогревать в мешке. Потом я установил примус в кухонной яме и начал
заправлять бензином. Полиэтиленовая пятилитровая канистра стояла у стенки
палатки, аккуратно врезанная в снег до половины. Она находилась на
достаточном расстоянии от кухонной ямы, но все же я, лежа в мешке на животе,
мог дотянуться до нее. Резиновой грушей со шлангом я набрал бензин и
заправил примусы. Капли бензина, падая на руки, обжигали холодом.
Покалеченный примус кое-как горел. Я лежал в мешке, подложив под грудь
полупустой рюкзак, а спальный мешок укрывал мне спину и даже голову. Только
руки по локоть я высунул из мешка и орудовал в кухонной яме. Было тепло и
удобно. Длинным ножом вырезал из краев ямы снежные кубики, накалывал их на
нож и опускал в кастрюлю. Зимой хорошо: нет проблемы с водой, был бы бензин.
Еды я сварил в три раза меньше, чем в ходовой день, хотел и чая нагреть
меньше, чтобы сэкономить бензин, но, в конце концов, такого приказа не
было. Разложил еду по мискам. Почуяв запах горячей пищи, Володьки
зашевелились. Только Сашка продолжал спать.
В дни сидения под пургой ели мы мало, но в чае не могли себе
отказать. И уже в первое утро начали испытывать естественную
потребность. Директор предложил пренебречь условностями и отвести для наших
нужд участок снега в углу палатки, подальше от кухонной ямы. Начальник
усмотрел в этом определенный непорядок, что, как известно, всегда влечет за
собой штраф. Мы не возражали. Размер штрафа установили по стандарту -
рубль. Мы с Сашкой полезли в рюкзаки, распаковывая "подкожные деньги", и
выложили по рублю. Начальник торжественно актировал деньги в кассу. Потом он
минут двадцать тщательно одевался и полез наружу. В щель под занавеской
ворвался снежный вихрь. Это произвело на Директора, который тоже собрался
наружу, впечатление, и к моменту прихода Начальника он задолжал обществу
рубль. Начальник вполз отдуваясь и был похож черт знает на что. Тут же
Директор предъявил ему рубль. Начальник, весь залепленный снегом, сидя прямо
на снежном полу, отплевываясь, с рублем в руке, глядел на этот бумажный
предмет, мучительно осознавая его реальный смысл и назначение.
Утром мы стали готовиться к выходу. Я вылез из палатки последним. Обоих
Володей заметил не сразу: они расхаживали взад-вперед на расстоянии пяти
метров от меня, но то был предел видимости. Сашка неподвижно стоял около
палатки нахохлившись и безнадежно вращая головой. Находясь лицом к ветру, мы
не могли дышать, так плотен был поток снега. Мороз достигал тридцати
градусов, и я чувствовал, как ветер высасывает живое тепло моего
тела. Очевидно, давала себя знать высокая влажность воздуха. Временами в
потоке летящего снега палатка скрывалась от меня, уплывала, и жуть
подступала к сердцу.
Стена была сильно изъедена ветром, но мы не стали ее чинить. В эти
минуты я оценил по заслугам достижения цивилизации даже в варианте
провинциального общего вагона.
На четвертые сутки ветер ослабел. Начальник сказал, что не плохо бы
кому-нибудь вылезти осмотреться, но просьба, обращенная в пространство,
осталась без ответа. Тогда он вылез сам и принялся расхаживать вокруг
палатки, чему-то радуясь. Нам стало любопытно, и мы тоже вылезли.
Свет, непомерно яркий свет поразил глаза. Это был блеск легкой
поземки, пропитанной солнцем. Влажное лицо стянуло морозом. От резкого ветра
с острым запахом снега я задохнулся. После тесноты палатки я выпрямился и
пошел, размахивая руками, по твердому, как бетон, снегу.
Кружевом застругов окружала нас тундра, белая, белее любых
кружев. Небо! Никогда небо не бывает таким синим, как в разрывах белых
облаков, а солнце - таким мягким и теплым, как в мороз, когда на минуту
стихает ветер.
Мы стояли. Индевели бороды.
Бежим по тундре. Ветер! Как раз то, что надо, чтобы хотелось
бежать. "Тундури!", как называет ее Вустман в своей ласковой книге
"Марбу". В лесочке из кустиков на каждом прутике сидит по белой куропатке, а
под кустами, на снегу, подняв острые морды кверху, сторожат их песцы.
Мы бежим к горам. Что нас там ждет? Только хорошее! Все горы наши:
пологие снежные перевалы по два, по три за день, длинные спуски на лыжах,
скорость, плавно наклоненные лыжные поля. Или крутизна, стены из снега и
черного камня и синие пятна натечного льда. Целый день на скалах: лыжи под
клапаном рюкзака, кошки на ногах, аккуратная работа с крючьями, с тонкой
веревкой. Все на пределе, сэкономлен каждый грамм. И надежность: ни минуты
спешки, ни секунды риска.
Десять дней свободы среди белых гор и белой земли. Всюду снег,
пригодный для ночлега, и сухая палатка в рюкзаке.
- Стой, Начальник!
- Чего тебе?
- Дай сюда карту.
- На.
- Смотри, вот то ущелье и гребень налево, здесь есть выход, он не так
крут. Смотри, как красиво его можно пройти. Вместо той дыры, в которую мы
ползем.
- Хочешь так? Давай. Правда, красиво! Ну, иди вперед.
И теперь я бегу впереди.
Жарко, расстегнулся. Ветер леденит голую грудь.
- Эй, простудишься!
- Никогда!!!
Запомнился тихий вечер под перевалом. Вылезать на седловину мы не
стали - там свирепствовал ветер. Склон был припорошен легким как пух
сегодняшним снегом. Я катался с горы, залезая каждый раз высоко над
палаткой. Вот она стоит, маленькая внизу, и около нее три фигурки. Я
спускаюсь к ним, применяя старый добрый поворот "телемарк", придуманный для
старых лыж. Одну ногу далеко выдвигаешь вперед и стоишь на ней, а другая
лыжа, слегка развернутая, как руль, плывет в снегу, рисует плавные дуги:
налево - правая нога впереди, направо - левая нога впереди... Ноги в
мягкой, теплой обуви, и снег струями обтекает их и веером взлетает за
спиной. И никаких сверхскользких современных пластмасс, окованных металлом
футляров-ботинок, перевитых пружинами автоматических креплений, - только
старый, незаслуженно забытый поворот "телемарк".
Холодный вечер. Ребята спят, а у меня забота: придуманные мною в
нарушение традиции бахилы "нового образца" оказались негодными - ботинки в
них отсыревают все сильнее день ото дня. И теперь, наполовину высунувшись из
мешка, я ножом выковыриваю иней, который въелся в брезент бахил и в кожу
ботинка. Работа долгая, хорошо бы за час управиться. Уже второй вечер
подряд я занимаюсь этим делом, отрывая часы от сна. И завтра, и послезавтра
мне предстоит все то же. Холодно, плечи и руки мерзнут, как будто становятся
пустыми изнутри. И тоска... Наконец, забравшись в мешок, я заснул, так и не
успев согреться.
Следующий день покрыл все невзгоды. Мы спустились с перевала в новую
долину, как по горнолыжной трассе. Вся долина была затоплена сверкающим
льдом.
Ветер дует в спину. Сильный ветер! Он несет, толкает по льду. Лыжи
скользят, разгоняются, стучат, как колеса вагонетки. Я расстегнул
штормовку, она надулась. Лыжи у меня со стальными кантами, а на палках
вместо обычных штыков острые саблевидные ножи из каленой стали, загнутые
назад. Мне удобно катить по льду.
- Начальник, я поеду вперед. Ну что со мной сделается!
- Валяй!
Вся долина - зеркальная наледь. Крепкий ветер, твердый лед. Иногда меня
тащит юзом. Кантами лыж и остриями палок выправляю ход и рулю.
Вот и опять это мгновение! Я свободен! Свобода - это когда чувствуешь
свою силу! Когда стремишься вперед, не думая о возвращении!
Но далеким должен быть путь, чтобы найти в нем мгновения свободы...
Вечером мы втроем, не сговариваясь, потребовали от Начальника
полуторной порции еды.
- Это еще почему? - возмутился он.
- Праздник.
Было Первое Мая.
- Ну и что? А рацион...
Но мы не так просты, чтобы упустить свое.
Следующий день был отвратителен: встречный ветер со снегом, каменистый
спуск с перевала, унылая длинная долина. Сашка сломал лыжу, и мы ужасно
замерзли, ремонтируя ее. Ботинки мои окончательно отсырели. Накануне я не
чистил их от инея, ради праздника завалившись спать. Теперь ноги мерзли не
переставая. Холод гложет их, жует, ковыряет, но надо еще стараться сохранить
это отвратительное ощущение, потому что если оно пропадет, то у меня не
будет ног. На каждой остановке я, стоя на одной ноге, опираясь на лыжную
палку, другой ногой размахивал, центробежной силой нагнетая кровь в
ступню. (Очень эффективный метод. Многие до него доходили своим умом, но он
известен еще из книги Евгения Абалакова "На высочайших вершинах Советского
Союза". Хороший метод, но попробуйте его применять вместо отдыха в течение
всего десятичасового ходового дня...
Мы уже шли обратно к Хальмеру. Мы сделали все, чтобы пройти
максимальный вариант маршрута. Но из десяти походных дней четыре провели под
пургой, и компенсировать их не удалось: не могли же мы каждый день проходить
по пятьдесят километров?
Но в тот мрачный день мы свои пятьдесят прошли. К концу дня, когда
подумывали уже о ночлеге, увидели километрах в двух впереди дым, а потом и
домик.
Это были геологи. Они владели хорошим уютным санным домиком с печкой, с
запасом угля. Домик был прицеплен к гусеничному вездеходу, но сегодня
вечером они никуда не ехали, а собирались мирно переночевать на месте.
До Хальмера оставалось километров восемьдесят, мы приблизились со
стороны гор, и геологи недоумевали, откуда мы взялись.
- Заходите, грейтесь, - сразу пригласили они.
- Спасибо, - ответил Начальник, - мы не замерзли.
- Куда идете?
- В Хальмер.
- Правильно идете.
- Знаем, - с достоинством ответил Начальник.
- У нас тесновато, но поместимся, двое нар есть свободных, широкие,
печка натоплена, чай уже готов...
- Спасибо, - сказал Начальник, - сегодня еще пройти надо, продукты
поджимают.
- Продуктов дадим.
- Может, согласимся, - вмешался я.
- Да нет, парни, - обратился ко мне Начальник во множественном числе, -
чего уж там, до Хальмера день пути, ну два от силы, вышли на тренировочку,
чего уж свои планы менять.
- Конечно, - тоскливо подтянул ему Малыш, хотя душою и телом был со
мной.
Директор хранил философский нейтралитет. Он тоже был не прочь остаться
в тепле, но гораздо больше его занимало происходящее как эпизод той игры, в
которую мы добровольно ввязались: чем это кончится? Казалось, он потирал
руки.
Всколыхнулась во мне обида. Черт побери, я бы высушил за ночь ботинки,
и кончились бы мои беды.
- Пошли, - сказал я и пошлепал вперед со всей доступной мне
скоростью. Я чесал вперед что есть силы и здорово оторвался от
остальных. Сзади витал приглушенный расстоянием крик Начальника: "Сто-о-й,
при-ва-ал..."
Они остановились, не дойдя до меня, но к ним назад я не пошел. Тогда
они снова надели рюкзаки и пошли ко мне сами.
Что может быть тяжелее чувства обиды? Сразу во всем мире не остается
ничего, кроме липкого холода...
Потом я подумал, что там, далеко, в тепле, меня ждут другие люди. Потом
я посмотрел на тундру вокруг и вздохнул; воздух был чистый и яркий. Потом я
посмотрел на троих маленьких черных человечков - они двигались и были заняты
этим. Потом я увидел себя, тоже маленького, согнувшегося, сидящего на
рюкзаке в стороне, и почти рассмеялся, но злость не прошла.
- Саня, полезай в палатку, - сказал Начальник, - стену сегодня ставить
не будем, разводи примусы.
Я возился с примусами, а ребята снаружи заканчивали установку
палатки. Вдруг ее тряхнуло ветром, дальше - больше. Ветер возродился. Ребята
начали строить стену. И что-то не ладилось у них.
- Саня, - позвал Начальник, - кирпичи не получаются, может, вылезешь,
сделаешь?
- Сделаю, после примусов.
Обычно снежные кирпичи для стены поддевают лопатой. Но я никогда не
брал с собой лопаты, подбивал обпиленный с боков кирпич ногой, и он
откалывался сам ровно по слою. В этот поход я уговорил ребят не брать
лопаты, сэкономить в весе. В общем, я научил их обходиться без лопаты, но
бывает, попадается трудный снег.
Примусы не загорались. А снаружи мчался холодный ветер, и не слышно
было голосов.
Когда я вылез, ребята стояли молча. Я стал вырезать кирпичи,
приноровился к снегу. Ребята строили стену. Они очень замерзли. Погода
склонялась к пурге. Темнело.
В палатке я не стал вычищать из ботинок иней: это было выше моих сил. Я
уже не думал о завтрашнем дне. Я думал только о том, чтобы согреться. И еще
мне хотелось согреться раньше, чем усну, чтобы наяву поблаженствовать в
тепле. И, кажется, мне это так и не удалось.
Когда вечером снимаешь ботинки, они быстро твердеют; их нужно широко
раскрыть, чтобы утром можно было надеть и разогреть теплом ног. С замерзшими
ботинками надо обращаться осторожно, а то их легко сломать. Запихнуть четыре
огромных холодных ботинка в спальный мешок? Ну нет, мы и так с Сашкой
непрерывно воевали ночи напролет, и нам в мешке не хватало только
ботинок. Володям тоже было тесно, и они свои ботинки также оставляли на
холоду. По утрам смешно видеть разинутые рты ботинок, парочками стоящих по
углам. В это утро, не увидев своих ботинок, я понял, что они провели ночь в
спальном мешке у Володей.
Я приготовил еду и закричал: "Просыпайтесь жрать!"
Ребята трудно просыпались. У всех был грустный вид. Сашка еще ничего, а
у Володей опухли лица, особенно у Директора, - что-то в организме у
"стариков" не справляется.
В это утро у меня были мягкие и теплые ботинки, было легко
обуваться. Это пришлось кстати, потому что пальцы на руках у меня
потрескались и кровоточили. Вот, недоглядели: аптеку взяли мощную, а никаких
вазелинов и кремов нет. Когда женщины в группе, всегда косметика найдется.
Второй день пурга собирается. Если бы не было до Хальмера меньше сотни
километров чистой тундры, не снимали бы мы в то утро лагеря. Еды оставалось
точно на два дня. Да и не могли мы ошибиться с едой, потому что рацион
каждого дня был полностью упакован в отдельном мешочке, помечен датой. Если
пролежать сейчас под пургой день, то уйдет на него половина дневного
рациона, если два - три четверти, если три дня - целый дневной рацион, а
потом уже придется спать и спать и ничего не есть. А потом на два приличных
дневных перехода останется один рацион еды. Это ничего. Но как же не
хотелось застревать!
Вышли. Руки мерзнут, не держат палки. Рукавицы влажноваты, и мех
вытерся, а запасные собачьи рукавицы до сих пор лежат нетронутые, сухонькие,
в полиэтилен заклеены; так их, наверное, и принесут в Хальмер; запас рукавиц
важнее запаса еды.
Через полчаса стало веселее: на ходу быстро легчает. Вот если бы можно
было так все время идти и идти... Больше всего изнуряют ночлеги!
Видимости никакой: дай бог за сотню метров различить человека, и то не
всегда. Непонятно, вышли мы из гор или еще тащимся между ними. Начальник сам
идет впереди, задает темп, Сашка следует покорно за ним по пятам, а мы с
Директором, поотстав, кричим, глядя на компас: "Лево... право".
Я шел и думал, что, пожалуй, поступаем мы неправильно: точно по азимуту
на Хальмер двигаться нельзя, потому что можем промазать; надо взять левее,
южнее, тогда наверняка упремся в линию железной дороги. А промажем, так еще
полтыщи километров, и на берег океана выйдем...
Потом я забыл о заботах и часов пять был в состоянии, вполне приятном,
только автоматически смотрел на компас и кричал: "Лево... право", думая о
своем.
Начальник остановился - на сегодня хватит. Мне жалко стало: идти бы
так, а теперь с палаткой возись. Снег попался плохой, корка
десятисантиметровой толщины, а под ней сыпучий порошок. Я выпилил для смеха
плиту метр на метр, говорю: "Начальник, посмотри, какой я тебе кирпичик
изготовил". - "А что, - говорит, - давай из таких плит построим".
И построили мы с ним стену всего из семи плит; получилась - хоть
фотографируй. Сашка с Директором были уже в палатке и звали ужинать. А мы с
Начальником все любовались своей работой.
- Слушай, Начальник, а ведь мы таким макаром мимо Хальмера промажем.
- Я и сам думал, - сознался он, - да не хотел азимут менять, боялся,
заблажите.
- Ну, маленькие мы, что ли?
- Идите есть, строители... такие-то, - подал голос Директор.
- Вот опять он ругается, - сказал Начальник.
- Сейчас, потерпи! - крикнул я Директору. - А знаешь, Начальник,
хорошо, что мы не переночевали у геологов, было бы уже все не то.
- Да ведь известное дело... И что с тобой тогда случилось, я и в толк
не мог взять. Правда, ботинки твои в безобразном виде.
- Знаешь, Начальник, Сашка по ночам кричит, плачет.
- Сашка - молодец!
- Он за тобой, Начальник, тянется и поддакивает тебе от "истинного
уважения".
- Ладно уж, молчи. Как думаешь, повернуть нам завтра к югу?
- Прямой смысл, тогда в пургу не промажем.
- Да, надо было еще сегодня утром повернуть.
И все-таки на следующий день мы мимо Хальмера почти проскочили. Когда
отмахали километров сорок, небо вдруг приподнялось, снежная пелена ушла, и
далеко к югу увидели черный треугольничек террикона шахты. Едва показался он
- и тут же стал расплываться. Но десяти секунд хватило, чтобы без команды мы
разбежались вдоль направления к террикону и закрепили линию, воткнув в снег
лыжные палки. Затем снова посыпался снег и все утопил.
- Хорошо сработали! - сказал Начальник. Мы и сами были горды.
Тут же по воткнутым лыжным палкам точно засекли направление. В тот день
мы могли бы дойти до Хальмера, но решили еще разок тихо-мирно заночевать в
палатке: лучше, чем ночь на станции мыкаться.
Утром началась весна. Солнце раздело нас до рубашек, рукава
закатали. Начальник и Сашка стали умываться снегом - и черный же при этом
был снег!
А потом часа два зловредный террикон никак не приближался. Сначала мы
не спешили, но затем все ускоряли, ускоряли ход и загадывали, через сколько
времени придем. И ошиблись, станционные домики вдруг поднялись из сугробов,
и на крыльце мы увидели странно одетого по сравнению с нами человека.
Влетев на станцию, мы наехали лыжами на рельсы точно там, где пересекли
их десять суток назад. И тут же Директор заявил, что за последние десять
дней сильно проголодался и требует кормления - чем угодно, за любую цену, но
немедленно.
- Молчи, управленческий аппарат, - оборвал его Начальник и стал
торжественно пожимать нам руки.
И вот, уже с билетами на "Полярную Стрелу", мы бежим не по тундре, а по
городу Воркуте. На мостовой замерзают дневные лужи. Солнце опустилось ниже
домов и терриконов. Город стынет в морозной тени. Ботинки одеревенело
стучат. В последний раз, но со всей жестокостью мерзнут ноги.
Бежим, бежим, спешим, боимся опоздать в городскую баню.
