АЛЕКСАНДР ГАМАЗИН
Записки следователя Севураллага.
...

Клички и жаргон проникали в быт и поведение лагерных работников. Но кроме того, что самое страшное, происходило снижение ценности человеческой жизни, привыкание к проявлениям смерти, ее возможной близости. Причем даже приезжавшие сюда в командировку следователи быстро адаптировались к этой особенности. Как-то субботним августовским вечером мы с одним из таких приезжих, Колей Баянкиным из Верхотурья, пошли купаться на реку. Чего греха таить — в 23—24 года следователи прокуратуры не ходят вечером в выходной день купаться трезвыми. Третьим с нами в тот раз был новый, после Пети Ялунина, шофер прокурорской машины Валентин Синиборов. Только что демобилизовавшийся из армии 20-летний высоченный симпатяга с тонкими усиками (за что имел кличку Валет), он наигрывал на гитаре из местного фольклора:

…Студентом я назвался.
Она улыбнулась,
Просветлело личико.
И не знала, глупая,
Что это только кличка.

Купаться, правда, он отказался и вскоре ушел домой, где его ждала юная жена Тоня. Мы с Баянкиным решили переплыть Сосьву, а она в черте нашего п. г. т. была довольно широкая. Но главные физические усилия тратились даже не на преодоление течения, а на выход из воды, — берега здесь топкие, илистые (в переводе с манси название Сосьва означает «желтая вода»). Пока выползли на правый берег, стемнело. Посидели, собирая силы на обратный путь. Баянкин сдался и пошел по берегу к мосту, находившемуся метрах в 500—700. Я же, отдох¬нув еще немного, почти в полной темноте вошел снова в воду. Сколько времени сначала едва боролся с течением, а потом выходил по илу и донной глине в совершенно незнакомом месте, я и сейчас сказать не могу. Все-таки вернулся по прибрежной улочке, босиком, в одних плавках, к тому месту, где мы раздевались. Ни Баянкина, ни одежды не было. Шел, наверное, первый час ночи, когда я добрался до здания офицерской гостиницы, где селили командированных, и постучал в окно. Положение было глупейшее: если Баянкин еще ждет меня в кромешной тьме на берегу, а нашу одежду просто стащили, что я скажу сейчас, вернувшись домой к жене? Да еще ведь и в одних трусах по поселку идти надо — как раз по тем улицам, где я днем хожу в прокурорском мундире…
К счастью, окно распахнулось, и оттуда высунулась сонная физиономия.
— Так это ты стучишь… А я ждал-ждал и решил, что ты утонул. Одежду взял с собой, чтобы на берегу не пропала. — Баянкин зевнул. — Сейчас ведь все равно тебя в воде было не найти, а так пошел бы утром в милицию.
Он передал мне из комнаты брюки и ботинки.
— Проверь там, часы и очки не выпали из кармана? Ну, бывай. — И захлопнул окно.
Командировка ли в лагерь повлияла на Баянкина, или уж так судьба его сложилась, но через несколько лет он и сам попал в тюрьму за злостное хулиганство. Еще одного ненадолго направленного в помощь мне следователя, Колю Павленко, зарезали в Краснотурьинске в пьяной драке. Заведующую нашей канцелярией Лиду Третьяк накануне Первого мая в 1973 году застрелил дома из охотничьей двустволки муж Юрка Гаврилов, тоже отслуживший срочную на местной вышке, а водитель прокуратуры Петя Ялунин сам застрелился…
И причины в каждом случае все вроде разные: как мне через несколько лет рассказывал сам Гаврилов, он хотел злыдню-тещу застрелить, да только ранил, а тут Лидка в дверях с истошным воплем. Ну, и выстрелил тоже… Пете, наоборот, теща попалась душевная, так жена «заела» жизнь. Попросту, и не причины даже, а лишь поводы свести счеты — с собой ли, с неприятным человеком.
К слову, приезжавших ко мне следователей — обычно на месяц или чуть больше — за три года в Сосьве побывало десятка полтора. В Свердловской области в то время было 62 районные прокуратуры, из них лагерных, как уже говорилось, всего три. И если в Ивделе или в Тавде штатные единицы были заполнены — города все-таки, хоть какая-то цивилизация, — то в Сосьве у меня так и не появилось второго постоянного коллеги. Направлялись молодые специалисты, но, поработав два-три месяца, а то и неделю, срочно уезжали. Витя Шабуров, из местных, сосьвинских, продержался следователем дольше всех, полгода, но перешел в помощники прокурора, как только освободилось место. Написал витиеватое заявление, что-то типа: уверен, мол, в амплуа помощника я найду большее применение своим способностям. Парень и вправду был театральной внешности, типаж молодого Есенина, и Роман Яковлевич долго, к месту и не к месту, цитировал заявление Вити. В. Н. Шабуров, и в самом деле, дошел до должности зам. прокурора Калужской области, в 38 лет получил три «полковничьи» звезды. А застрял бы в следователях, неизвестно, как жизнь сложилась, и сложилась бы вообще.
Из лагерных следователей я не знаю ни одного, кто бы сделал хоть какую-то значимую карьеру, — ненормированная работа почти без выходных и стрессы, снимаемые в основном выпивкой, а также кропотливость, «мелочность» деятельности убивают развитие личности. А вот из помощников лагерных прокуроров есть очень известный, всесоюзного масштаба человек. Еще в Сосьве я слышал от Р. Я. Ефимова, что где-то в Москве работает один прокурор из «наших». Но какого уровня, Роман Яковлевич, кажется, не назвал. Спустя годы, летом 1978-го, я присутствовал на одном совещании в Ленинградской областной прокуратуре. Опоздав, вынужден был сесть в первый ряд, куда по забытой сейчас советской привычке основная масса госслужащих усаживаться не стремилась: от глаз начальства подальше, затеряться в массе — вот желание обычного чиновника. Был очень жаркий день, и даже руководство областного аппарата сидело с расстегнутыми кителями. Выступал прокурор РСФСР Б. В. Кравцов, бывший фронтовой танкист, со звездой Героя на штатском пиджаке, тоже широко распахнутом. А прямо передо мной за столом президиума сидел атлетически сложенный мужчина с крупными чертами лица. Он вообще был в рубашке с короткими рукавами, и на предплечье его правой руки я увидел отчетливую синеватую татуировку «КОЛЯ». Это было так странно — начальство из московской прокуратуры с блатными «прикидами» (как сказали бы сейчас). В перерыве узнал, что это — недавно назначенный замом прокурора республики Николай Семенович Трубин. И лишь спустя много лет, когда Н. С. Трубин оказался последним Генеральным прокурором Союза ССР и в постперестроечное время уже можно было свободно узнать биографии любого крупного госдеятеля, выяснилось, что после окончания Свердловского юридического института им. А. Я. Вышинского в 1953 году Коля Трубин свою правовую стезю начинал с должности помощника прокурора лагеря в Коми АССР. Кстати, в коротенькой справке журнала «Социалистическая законность» за 1978 год, в разделе о назначениях, о Трубине скромно упоминалось: начал свою работу с должности пом. прокурора района. Ну, не было в Советском Союзе лагерных прокуратур…
Лица остальных моих «помощников» едва вспоминаю, а одного бедолагу провожали обратно на свердловский поезд в тот же вечер, когда он прибыл на работу. Во время первого, ознакомительного, входа в зону он стал как-то заваливаться вбок. Вижу, глаза полузакрыты, лицо белое. Быстро вывел его обратно. Парень прилег в кабинете на кресло, на обед в столовую не пошел, молчит. Голова в очечках на грудь клонится. Так и уехал. Тоже, может быть, рассказывает сейчас внукам, как в лагере следователем работал.
А до меня только Коля Дацук отработал здесь чуть больше года. Правда, перед этим еще год был в Ивделе. Так и служил бы там, и дела расследовал неплохо. Да приключилась с тогдашним сосьвинским следователем Николаем Надыбским неприятная история. Возвращаясь в одном катере из местной командировки, он с помощником прокурора Шурой Олюниным, напившись, разодрался. Впрочем, из этого никто не стал бы делать кадровые выводы. Подумаешь, после работы выпили прокурорские и пошумели среди своих же, лагерных. Но Олюнин, уже научившийся пить (ценный, иногда — жизненно важный навык в тех краях), справившись с Надыбским, пристегнул его наручниками к ножке металлической скамейки на палубе катера. Скрючившись, тот только хрипел: «Опи….шу всех!..»
Но и это, наверное, стало бы лишь поводом к шуткам и насмешкам в своем кругу. Так на беду Олюнин выронил в суматохе за борт ключ от наручников… Поздно ночью к приставшему в Сосьве служебному катеру вызвали слесаря с ножовкой по металлу. А сталь там была легированная, и пришлось повозиться с ножовочными полотнами. Они еще и впивались в руку Надыбского, исходящего проклятиями вперемежку с матом. Такой скандал, конечно, дошел до облпрокуратуры: как следователю, через которого под лавкой целый вечер переступали то рулевые, то слесарь-бесконвойник, можно было потом допрашивать офицеров… В общем, Надыбского перевели в Ивдель, а Дацука — рокировали в Сосьву.
Эту историю я услышал уже в 1977 году, когда разыскал Сашу Олюнина в Октябрьском РУВД города Ленинграда. Он, работая уже милицейским следователем, как раз заканчивал дело на популярного певца Сергея Захарова, сначала избившего ногами (в пах) администратора театра (или мюзик-холла, не помню точно) в ссоре из-за количества контрамарок, а спустя несколько дней угнавшего в пьяном виде чужую автомашину. Олюнин сумел тогда убедить прокуратуру дать санкцию на арест знаменитого артиста, и, рассказывая, как Захарова пришлось «вязать» с применением наручников, Саша как раз вспомнил давнюю сосьвинскую историю…
Иногда ко мне на разгрузку направляли следаков даже из областной прокуратуры. Среди них выделялся Эдик Старорусский. Он был старше меня лет на десять, но работал по окончании заочного отделения недавно. Даже классный чин у него, по-моему, был на один меньше моего. В Свердловской областной прокуратуре вообще как-то жадничали со звездочками. Порой у райпрокуроров был ранг юриста 2-го класса, как у меня. Впрочем, в те годы за это ничего не доплачивали, и в лагере, например, старший лейтенант внутренней службы мог получать на строгом режиме 230—240 рублей в месяц. Для сравнения — тот же старший следователь прокуратуры области имел всего лишь голый оклад в 180 рублей. Жили (то есть заначивали от жен) в основном за счет суточных, разъезжая неделями по огромной территории, километров 900 с севера на юг, да редких премий.
Эдик был невозмутим, говорил медленно, веско. Имея первое образование инженера, отлично овладел криминалистической техникой, которую применял успешно и с удовольствием в своих немногочисленных, но сложных делах. Одним из таких дел было полураскрытое убийство в ночную смену на лесопилке заключенного по фамилии Суворов. Был и подозреваемый — его напарник по кличке Витька-змей, который вначале даже признался мне под протокол, что ударил товарища несколько раз молотком по голове. Но позднее замкнулся, перестал говорить совсем. Кровь убитого на своей одежде коротко объяснил тем, что, обнаружив тело, перевернул его. Очевидцев происшествия, как это обычно бывает в лагерях, не было. А главное — не было орудия преступления.
Я вызвал из Серова легендарного судмедэксперта Бориса Ивановича Брюзгина. Он славился такой тщательностью и подробностью описания механизмов причинения телесных повреждений, что следователи всего северного куста области присвоили ему уважительный эпитет «Писучий». Говорили — правда, вполголоса, — что Борис Иванович так же тщательно описал тела тех 9 студентов Уральского политехнического института, которые погибли в 1959 году на одном из перевалов Приполярного Урала. Но вот причину их смерти его заставили переписать: умерли, мол, вследствие непреодолимой силы. Даже у нас, начинающих, такой «диагноз» вызывал усмешку. Ведь мы тоже проходили в институте курс судебной медицины и понимали, что термин из гражданского права не может быть основанием для указания причины смерти. Ну, тогда много об этом говорить было не принято. Зато настоящий восторг вызывал рассказ о том, как совсем недавно, году в 1969-м, Брюзгин работал на вскрытиях в ИТК «Бурмантово» Ивдельлага. Там произошла «волынка» — массовые беспорядки с поджогами бараков и десятком убитых, в том числе — нескольких вольнонаемных. Борис Иванович работал в морге полный день и целый вечер: от точного исследования специалиста порой зависят и квалификация преступления, и полнота картины, последовательность происшедших событий. Утром наконец прибыла комиссия с представителями московского главка МВД.
Доклады, справки, распоряжения. Пошли в морг. Стали считать лежащих на столах в разных позах — одиннадцать. «А вчера докладывали, что десять», — генерал из Москвы оборачивается к местному начальству. «Еще вечером было десять…» — растерянно отвечает полковник. В этот момент один гражданский «труп» зашевелился, приподнялся и спустил ноги с покойницкого топчана, спросонья вглядываясь в оторопевшую группу начальников. «Борис Иванович, вы?! Почему здесь лежите?» Выяснилось, что увлеченный любимой работой эксперт забыл и о времени, и о том, что до поселковой гостиницы тоже добираться не близко. Да еще темень, пурга. Чемоданчик с харчишками на дорогу всегда с собой, пузырек с жидкостью для промыва инструмента и дезинфицирования рук — тоже. Разумно оценив, что потеряет много времени на какие-то хождения по гостиницам, Борис Иванович далеко за полночь хлебнул из своего пузырька с притертой крышкой и, поужинав, устроился отдыхать тут же, в буквальном смысле — на работе. «Вот, проспал», — сокрушался он перед высокой комиссией.
Но вернусь к 1972 году, к делу Суворова. Я очень рассчитывал, что Брюзгин поможет мне своей дополнительной экспертизой как-то подкрепить механизм нанесения смертельных травм. Увы, даже такой профессионал ничего не смог добавить существенного без самого орудия, которым нанесены удары: тупой, твердый предмет прямоугольной формы. Что было ясно и без эксперта самой высокой квалификации.
— А можете утвердительно написать, что это был молоток?
— Но ведь мог быть и какой-нибудь шкворень, железнодорожный костыль… — остужал меня Борис Иванович.
Было понятно, что при таких доказательствах даже спецсессия областного суда по лагерным делам не вынесет обвинительного приговора. А поскольку оправдательный она вынесла за три года только один раз, то областной прокурор просто не подписал бы мне обвинительное заключение.
Дело взяла себе область. Эдик Старорусский днями напролет вел с обвиняемым беседы — о жизни, о его судьбе, о взаимоотношениях с Суворовым. Все тщетно. Старорусский уехал к себе в Свердловск. И вдруг — сообщение из оперчасти колонии: под настилом в лесопильном цехе нашли-таки молоток! Правда, следов крови на нем уже не было. Но можно было провести своего рода «трасологическую» экспертизу, то есть исследовательским путем совместить поверхность молотка с повреждениями на черепе погибшего. Оставалось только извлечь этот череп из могилы…
Соблюдая все правила эксгумации, Эдик вызвал откуда-то из Центральной России родственников захороненного на лагерном кладбище Суворова. Приехал его брат. К вечеру бесконвойники кое-как ломами раздолбали промерзшую землю и извлекли гроб. В морге нам пришлось самим произвести декапитацию, так как штатная патологоанатом Мешкова оказалась к тому времени беременна от Валерки Невенчанного и, продолжая еще работать со «свежими» трупами, наотрез отказалась от хирургических действий с полуразложившимся, начинающим оттаивать телом.
Когда мы со Старорусcким фотографировали уже отделенную голову, я посмотрел на брата Суворова: выдержит ли он такую картину. Сейчас точно не помню, но, кажется, он был близнецом убитого, и черты его живого лица явственно проступали на тленном покрове будущего предмета исследования.
К концу дня, хотя мы с Эдиком и не были беременны, как Мешкова, но нагрузку на свою нервную систему (тогда термина «стресс» почти не знали) получили сполна. Промерзшие, мы вернулись в мой кабинет и до отъезда на станцию хорошо «согрелись». Разливая на троих — непременным участником таких сугревов был, естественно, Паша Казанцев — и чем-то зажевывая водку, мы с Казанцевым совсем не обращали внимания, что тут же, на столе стоит (или — лежит?) завернутый в полиэтиленовые пакеты и газеты шарообразный «вещдок». Эдик же время от времени бережно поправлял сверток: такое важное доказательство раздобыл следственным путем…
Плохо помню, как на вокзале грузили в поезд сначала Эдика — платформы на ст. Сосьва-Новая не было, и по ступенькам вагона мог вкарабкаться самостоятельно не каждый. Потом подавали ему бесценный груз в сетчатой авоське. В какой-то момент мне показалось, что среди пассажиров этого единственного в сутки поезда мелькнуло лицо брата Суворова. Его взгляд застыл на болтающейся авоське в руках Старорусского.
Остальное я пересказываю со слов самого Эдика. С трудом взобравшись на верхнюю полку, он долго раздумывал, куда сунуть экспертный материал. Под нижнюю полку? Могут спереть, решив, что зимой везут такой деликатес, как арбуз. К себе под голову? Не положишь из-за негабаритности предмета.
И Эдик решил просто повесить сетку на крючок у вагонного окна: никому мешать не будет и вроде как на виду. С этой мыслью он, успокоенный, и провалился в глубокое забытье. Ночью слышал сквозь сон какие-то возбужденные разговоры, да мало ли что, — подсели в Алапаевске пьяные или кто-то с полки мог упасть. Но вскоре Старорусского уже тормошили, и когда, открыв глаза, он увидел линейный наряд милиции, мгновенно связал его появление со своим багажом. Так и есть: распотрошенная авоська была в руках старшины.
— Гражданин, ваши документы!
Эдик протянул красные «корочки» следователя областной прокуратуры. Выяснилось, что в перетопленном вагоне вещественное доказательство оттаяло и закапало сквозь полиэтилен и бумагу на столик со снедью пассажиров. Вдобавок к каплям по вагону пошел понятный запах.
Остальное можно не рассказывать. Эдику пришлось остаток ночи просидеть со своим важным грузом в морозном тамбуре. Хорошо, сердобольная проводница раздобыла ему какой-то стульчик.
Зато комплексная судебно-медицинская экспертиза с достоверной вероятностью подтвердила, что повреждения черепа Суворова причинены найденным молотком. К тому же микрочастицы костной ткани на молотке совпали с образцами «материала».
Рассказ этот я привел не ради леденящих душу подробностей. Через несколько лет, работая «на гражданке» в одном из районов Ленинградской области, я лично видел, как зам. начальника областного уголовного розыска подполковник К-в потер пальто, изъятое у некоего Протопопова, подозреваемого
в убийстве, об одежду погибшей девушки: теперь эксперты найдут ворсинки его пальто на брюках убитой… Дело вел не я, а следователь из Ленинграда Боря О-сов. Ему я и высказал все, что думаю об этом свинстве. Боря промолчал, и я не стал никуда «доносить»: вина Протопопова была абсолютно доказана, в том числе его собственным полным и добровольным признанием. Помню, он явился в милицию с повинной после объявления по радио. Но как же такие методы добывания «доказательств» вины людей на воле контрастировали с нашей следственной работой среди лагерников…

АЛЕКСАНДР ГАМАЗИН
ЗАПИСКИ СЛЕДОВАТЕЛЯ СЕВУРАЛЛАГА
Почтовый ящик

Странная это была профессия. С одной стороны, вроде бы обычная следственная работа в прокуратуре: тоже ведешь убийства и злоупотребления должностных лиц, так же допрашиваешь свидетелей или осматриваешь место преступления. Только вот обвиняемый у тебя прикончил точно такого бандита, как и он сам, а превысивший служебные полномочия носит погоны офицера МВД, поставленного «воспитывать и исправлять» заключенных. Если всех следователей советской прокуратуры, милиции и КГБ в середине 1970-х годов было около 10 тысяч (цифру слышал на одном из совещаний в Ленинграде с участием и. о. Генерального прокурора СССР А. Рекункова), то нас среди них было, не думаю, что больше 30—40 штатных единиц.

Нас — это следователей так называемых лагерных прокуратур, которые официально именовались прокуратурами п/я. «Почтовых ящиков» в Советском Союзе было великое множество, и все — кто более ясно, а кто-то менее — понимали, что речь идет о закрытых учреждениях оборонного и/или космического назначения. Соответственно, надзор за законностью там осуществляли военные прокуратуры, а часть уголовных дел поступала в производство следователей КГБ.

И когда летом 1971 года на институтском распределении я услышал от председателя комиссии, что направляюсь на службу в качестве старшего следователя прокуратуры п/я 239, у меня аж в груди захолонуло. Гордясь неожиданным доверием, я вышел из актового зала Свердловского юридического института, где заседала комиссия, и услышал от более опытных сокурсников: «А-а, это Сосьва…» Вся горделивость и восторг у меня в один миг исчезли: про Сосьву я уже слышал. Там проходили преддипломную практику два моих однокашника — это была «столица» одного их трех лагерей Свердловской области.

Для молодого поколения надо напомнить, что исправительно-трудовой лагерь — это примерно от 15 (в Тавде) до 30 (в Ивделе) колоний, объединенных в конце 1950-х годов, после известной реорганизации ГУЛАГа, в некие учреждения с литерными, буквенными названиями. И я уже знал, что мои друзья по комнате в общаге набирались первого следственного опыта не в территориальных, районных прокуратурах, а как раз в лагерной «спецухе». Только вот про п/я они не говорили…

Неведомо, что повлияло на комиссию при решении моей судьбы, ведь я закончил альма-матер по успеваемости совсем неплохо: был в первых пятидесяти из 339 выпускников. Думаю, что роковую роль сыграла моя постриженная, как тогда говорили, «под Котовского» голова. Месяц назад поспорил, что если защищу диплом на отлично, постригусь наголо. Спор был алогичный — сам страдаю при выигрыше, но стимулирующий. Слово пришлось сдержать. Поэтому при взгляде на мою короткую шевелюру у председателя комиссии по распределению молодых специалистов А. Саморукова, начальника отдела кадров областной прокуратуры, думаю, возникла вполне оправданная зрительная ассоциация: куда же, если не в лагерь, на работу направлять с такой стрижкой.

Тут надо сказать, что в те годы еще не знали ни панков, ни эпатирующих бритоголовых и стрижка под ноль означала, как правило, недавнее освобождение из заключения после отбытия срока. Правда, в памяти людей постарше еще сохранялся образ «декабристов»: с середины 1950-х так называли 15-суточников, осуждаемых за мелкое хулиганство по Указу от 19 декабря 1956 года. Их, как и лагерников, тоже стригли наголо. Но в июле 1966 года вышел очередной такой же указ об очередном «усилении борьбы с хулиганством», после которого суточников стричь перестали.

Словом, через пару недель, ранним августовским утром я стоял перед двухэтажным длинным зданием посреди пыльного поселка. В центре фасада лаг­управления высились четыре деревянные прямоугольные колонны. На одной из них поблескивала стеклом строгая табличка «УЧРЕЖДЕНИЕ АБ-239 МВД СССР».
...

ЛАГЕРНЫЙ ОБРАЗ ЖИЗНИ, ЗОНОВСКИЙ ОБРАЗ МЫСЛЕЙ
«Вольная» кассирша приводила каждый день в зону шестилетнюю дочку. Та играла в конторе со счетами, с арифмометром. Я удивился, спросил:
— Не боитесь?
— Ой, что вы! Здесь хоть интеллигентные люди. А чего она там, за зоной, наслушается — от офицеров, от надзирателей! Это же просто ужас.
Валерия Фрида и его «Записки лагерного придурка» я узнал, как и все бывшие советские люди, совсем недавно. Описываемые им «интеллигентные люди» в лагерях 1940-х годов, конечно, через 20 лет исчезли вместе с массовыми политическими посадками. И понятно, что никакой забор с конвойными вышками не отделит тех, кто «сидит», от прилагерного окружения. Слишком близко осужденные общаются с теми, кто их охраняет, следит за режимом и даже вроде бы должен исправлять. Бесконвойники уже давно вовсю ходили по соседнему райцентру — крупному поселку Гари, а уж про «столички» других лаготделений — Вагиль и Пуксинку — говорить нечего. Идя вечером в гости к знакомому офицеру-пожарному Коле Слядских, который как раз служил в Гарях, вполне можно было в дверях его квартиры столкнуться с выходящим оттуда бесконвойником, закусывающим на ходу: Коля, не дождавшись меня, опрокинул стопарик вместе с заключенным. (Впрочем, в 1999 году я увидел массу бесконвойных уже в самой Сосьве: тяжелый, малооплачиваемый труд вымывает вольных в тех случаях, когда под рукой есть полурабы, готовые почти бесплатно трудиться «почти на свободе».)
Обсуждая составление обвинительного заключения с коллегами по кабинету, лагерный следователь называет этот документ по-зоновски — «объ..ловка»: заметно короче, а главное — точно по смыслу. Почти у каждого из сослуживцев имелось «погоняло», тоже — меткое и потому неотлипчивое. Заместителя нашего прокурора Петра Васильевича Новокшонова, человека с необычайной способностью точно квалифицировать любое преступление еще на стадии дознания, а потому — профессионально уважаемого, за глаза звали «Шилом бритый» — за рябое лицо. Даже самого Романа Яковлевича Ефимова, прокурора ИТЛ, старшего советника юстиции, фронтовика и человека душевного, незлопамятливого, в своей среде называли «молочный брат». И лишь потому, что освободившийся незадолго до моего приезда в Сосьву особо опасный рецидивист (ООР, как для краткости штамповали на личном деле заключенного) Сашка Окишев связался где-то в Свердловске с бывшей женой прокурора доктором Елизаветой Корж. Об этой связи в Сосьве вскоре узнали, а Сашка снова попался на краже и уже при мне опять оказался в наших лагерях. Как уж он попал на пересылку, не помню, но в один из жгуче-морозных дней ко мне
в допросную камеру этого лагпункта № 12 (в нынешние времена, до последних лет это была ИК-15) быстро зашел дежурный по бараку:
— ДПНК просит вас пройти в транзитный барак. Там вроде бы убийство.
Когда я вошел в полутемный сквозной коридор транзитки, то сразу увидел напротив одной из камер лежащего на полу осужденного в спецформе ООР. Широкие темно-синие поперечные полосы робы советских особо опасных рецидивистов контрастировали с такой же полосатой тюремной формой западных образцов, включая нацистских концлагерников: у тех полосы были вертикальные. У нас одно время, в 1960—1970-х годах, в такой «западной» полосатой форме играл московский футбольный «Локомотив» (а сейчас — сборная Аргентины), и только после проката культового итальянского фильма «Блеф» с Адриано Челентано нашим футболистам форму поменяли…
Лежащий был неподвижен, весь в бурых потеках крови, и я с досадой подумал, что придется ломать свой план работы на этот день: надо осматривать место происшествия, распределять первоначальные задания оперативникам — выявлять очевидцев, искать нож и т. д.
Деревянная дверь транзитной камеры, перед которой лежало тело, была распахнута, а за металлической решеткой расхаживал такой же «полосатик» и, держа перед собой нож с широченным лезвием, возбужденно кричал:
— Рано вытащили, я его еще не дорезал!..
Контролеры (так с 1969 года стали называть надзирателей в лагерях и в СИЗО) молча стояли в коридоре, ожидая прихода зам. начальника по режиму или начальника оперчасти. Я обернулся и, вглядевшись, заметил, что от тела, от грудной клетки идет пар. Понял, что это в промороженном коридоре «дымится» теплая кровь, еще струящаяся из ножевых ран. Живой!
Наклонившись к лицу раненого, я едва уловил признаки дыхания — меж полуоткрытых губ двигалась выбитая вставная челюсть. Странно, но пара изо рта не было. «Видимо, оттого, что кровь из ран горячее, чем дыхание», — некстати подумал я. Надпись в нашитом прямоугольнике на груди: «А. П. Окишев». Сашка…
Узнав от меня к вечеру о происшествии, острый на язык Казанцев мгновенно отозвался:
— А-а, так это «молочного брата» Романа Яковлевича порезали. — Прозвище прокурору было обеспечено до пенсии.
В отличие от Р. Я. Ефимова, которого в «Литературной газете» один из бывших заключенных назвал ленинцем (что по тем временам было высшим общественным признанием для лагерного прокурора), назначенный после его ухода на отдых весной 1974 года прокурор Владимир Руднев чуть не с первого посещения зоны вернулся… оплеванным. Не понимая особой психологической проницательности тех, кто лишен свободы надолго, а то и навсегда, Руднев, видимо привыкший на гражданке брать голосом, стал зачем-то отчитывать через решетку одного туберкулезника: то ли за неопрятный внешний вид, то ли за вызывающий тон. Тот с минуту как будто что-то жевал, а на самом деле собирал слюну во рту, иссохшем от болезни. Затем смачно плюнул новому прокурору в лицо. Затребовав в медчасти за зоной спирт, Руднев долго оттирался, но от клички «Плевок» уже никогда не избавился.
Клички и жаргон проникали в быт и поведение лагерных работников. Но кроме того, что самое страшное, происходило снижение ценности человеческой жизни, привыкание к проявлениям смерти, ее возможной близости. Причем даже приезжавшие сюда в командировку следователи быстро адаптировались к этой особенности.

8 мая 2018 года в преддверии празднования 73-годовщины Победы в Великой Отечественной войне сотрудники Уральской прокуратуры по надзору за соблюдением законов в исправительных учреждениях Свердловской области почтили память ветерана Великой Отечественной Войны сотрудника Уральской прокуратуры по надзору за соблюдением законов в исправительных учреждениях Новокшонова Петра Васильевича, возложив цветы на его могилу.
Новокшонов Петр Васильевич родился 15 июля 1921 года в дер. Голодок Зуевского района Кировской области в семье крестьянина. После окончания 7 класса Коссинской неполной средней школы в 1936 году работал в колхозе. С 1940 года по 1946 год проходил службу в рядах Советской Армии на Дальнем Востоке. Принимал участие в боевых действиях по освобождению Южного Сахалина и Маньчжурии от японских захватчиков. В ноябре 1943 года политотделом 258 стрелковой бригады был принят в партию.
После демобилизации уехал на Урал и в период 1946-1948 годов учился в Свердловской юридической школе, по окончанию которой был направлен на работу помощником прокурора ИТЛ Челябинской области. В должности помощника, а затем заместителя прокурора проработал до сентября 1953 года.
В октябре 1953 года переведен на должность помощника прокурора ИТЛ п/я АБ-239 (в настоящее время – Уральская прокуратура по надзору за соблюдением законов в исправительных учреждениях). В данной прокуратуре проработал до октября 1983 года, т.е. до ухода на пенсию, занимая последовательно должности помощника, старшего помощника, заместителя прокурора.
За проявленное мужество и боевые заслуги в боях с японскими захватчиками Петр Васильевич был награжден орденом Отечественной войны II степени, медалью «За Победу над Японией».
Умер 29 ноября 1987 года, похоронен в пос. Сосьва.
Сотрудники прокуратуры чтут память о подвиге ветеранов Великой Отечественной войны!

Известный нарвский юрист начинал карьеру в ГУЛаге.
Опубликовано 10 декабря 2016
Нарвская Газета

Летом 1971 года, когда в советской печати уже началась травля «предателя Родины» Солженицына, но до первого издания за рубежом «Архипелага ГУЛаг» оставалось три года, новоиспеченный выпускник Свердловского юридического института Александр Гамазин получил направление на службу старшим следователем прокуратуры п/я № 239 –  бывшего Северо-Уральского лагеря, одного из осколков «Архипелага». Сейчас, спустя 45 лет, известный нарвский юрист вспоминает об этом периоде своей жизни в книге «СевУралЛаг» времен застоя». Книга недавно была издана в Эстонии, а отрывки из нее напечатаны в последнем, декабрьском номере петербургского журнала «Звезда».

Известный нарвский юрист начинал карьеру в ГУЛаге.

– Выпускник юридического вуза с красным дипломом мог бы рассчитывать и на лучшее место, но сыграла роль на спор обритая наголо голова накануне распределения:  как с юмором рассказывается в вашей книжке,  «куда же, если не в лагерь на работу направлять с такой стрижкой». Если бы время можно было повернуть вспять – обрили бы голову снова? Иными словами – не жалеете ли о годах жизни, проведенных в таком мрачном месте? В книге многие лагерные офицеры спивались и стрелялись, и все без исключения мечтали выйти на пенсию и уехать оттуда.

– Совсем не жалею. Именно те три года, проведенные в тайге Северного Урала на следственной работе, закалили меня и сделали стойким ко многим жизненным невзгодам. Скажу больше, прокурорская работа с заключенными и, одновременно, с лагерной администрацией вырабатывает особую способность понимать суть человека: в тех условиях фальшивость и неискренность распознаются сразу. И если профессионально запоминаешь черточки, приметы и признаки истинной сущности человека, то потом, «на гражданке», несложно их применять к «обычным, нормальным» людям. Такими свойствами, говорят, обладают сейчас «фронтовики», то есть те, кто воевал в «горячих точках».

Что же касается мрачности тех мест, то читатель убедится, что люди, умеющие выживать и в тех условиях, были. Для меня способом  выживания оказался иронический, а порой даже смешливый взгляд на все происходящее. Конечно, сказалось и то, что мы были молоды, а молодости не свойственно воспринимать мир в трагических красках. Не знаю, настолько мне удалось передать это свое тогдашнее видение  через байки и почти анекдоты; пусть это оценит читатель.

– Воспоминания читаются на одном дыхании – возможно, потому, что, хотя в 1971 году «архипелага» ГуЛаг уже не существовало, сохранились многие его обычаи – и истории, описанные в книге, перекликаются со знаменитым романом, со страшной правдой которого многие до сих пор не могут примириться. Расскажите о вашем отношении к Солженицыну.

–  Хорошо помню карикатуру знаменитого художника Бориса Ефимова в газете «Известия», опубликованную в 1973 году накануне изгнания Солженицына из страны, – там  он изображен в виде пса, бешено лающего на СССР; на поводке его держит, естественно, дядя Сэм, а на лбу  выведена фашистская свастика… Конечно,  три тома его «Архипелага» я смог прочесть  только в 1990-х, и тогда  понял, что его жизнь – подвиг. Но и в 1970-х меня смущало,  как это  советский офицер, награжденный двумя фронтовыми орденами, в мирное время стал вдруг политическим  предателем; как и то обстоятельство, что первую судимость за «контрреволюцию» он получил в 1945 году, накануне Победы… 

Не знаю, пересмотрел ли автор уничижительных карикатур на Солженицына свои взгляды в 1990-х, когда писателю начали оказывать почет на Родине, наградили орденом Андрея Первозванного, а сам Борис Ефимов в интервью рассказывал, как по приказу Сталина ни за что расстреляли его родного брата, и как сам он боялся  подобной судьбы. Примечательно, что умерли и художник, и писатель в одном и том же 2008 году – на 108 и 90 году жизни.

– В книге упоминаются судьбы эстонских министров, погибших в «СевУралЛаге»  – в 1990-х годах Вы собирали документы о них, встречались с дочерью Адо Бирка, который ещё в 1920 году подписывал от Эстонии Тартуский мирный договор с Советской Россией.  Расскажите об этом подробнее.

– О том, что жива дочь одного из виднейших эстонских государственных деятелей, мне сказал в середине 1990-х годов нарвский журналист Ахто Сийг. Узнав адрес Рушну (Регины)  Бирк, я пошел к ней вместе с фотографом Леонидом Лашкевичем. Жила она, как я указал в книге, на первом этаже коммунальной квартиры по Таллиннскому шоссе 4. Пожилая дама, кутаясь в шерстяной платок, приняла нас в своей единственной комнате. Гладя ладонью отпечатки пальцев своего отца (я переснял ей ксерокопию дактилоскопической карты Адо Бирка из архивного личного дела заключенного), она ровным голосом произнесла: «Вы, наверное, думаете, что я заплачу над рукой отца… А я ведь была активная комсомолка, и когда папу увезли этапом в Сибирь, я уехала в эвакуацию в Ленинград». К сожалению, известный врач на пенсии Регина Бирк отказала нам тогда в просьбе сфотографировать ее. 

– «Раб КПСС», «Раб СССР» – за такую татуировку заключенный мог получить от трех до восьми лет тюрьмы или даже смертную казнь. Вы описываете, как наотрез отказались подводить татуированных под расстрельную статью и даже докладную написали об этом. После чего начальство просто перестало давать Вам такие дела…

–  Я понял, что творится полное беззаконие: людей привлекают не по статье Уголовного кодекса, а по какому-то секретному разъяснению… И вопрос тут не в том, жалко ли мне стало этих практически конченных людей, а в том, что каждый человек должен быть под защитой закона. Впрочем, подробности – в самой книге.

– Что заставляло работать на совесть – терпеливо собирать улики (история с лично вами отрезанной головой эксгумированной жертвы – для проведения тщательной экспертизы – леденит кровь), ездить на допросы свидетелей в дальние командировки? Ведь, как пишете в начале, «странная это была работа»: обвиняемый прикончил точно такого же бандита, как он сам, а избивший заключенного обвиняемый сам носит погоны офицера МВД…

– Следственная работа сама по себе – это исследовательская деятельность, интерес к ней во многом диктуется врожденным любопытством. Но, конечно, это, прежде всего – противостояние: с подследственным, с начальством – своим и чужим, с обстоятельствами, и порой даже с природой, как на том же Урале. Думаю, что не каждому эти качества даны от рождения. Самое же главное – у тебя должен быть какой-то стержень; например, чувство справедливости. Или – ощущение , что если ты не сделаешь этого, то кто-то другой вряд ли сделает. Нет этих стержней – нет и следователя, а есть лишь ремесленник, бумажный клерк.

–  Нет ли желания написать более развернутые воспоминания?

–  Повесть получилась во многом благодаря тому, что у меня сохранились копии обвинительных заключений по законченным лагерным делам. У памяти есть одно удивительное свойство: если читаешь старый документ, который сам когда-то составлял, то возникают и обстоятельства, и даже интонации давно ушедших людей… И знаете, о чем мечтаю: вдруг кто-нибудь найдет еще одну подшивку моих обвинительных заключений – за 1975-1979 годы, и сообщит мне об этом. Кто знает, может быть тогда родится еще одна повестушка – о следственной работе в Ленинградской областной прокуратуре. Лет 35 назад уже в Нарве у меня кто-то взял эту подшивку и не вернул.

Иногда мелкий, незначительный по обычным человеческим меркам
мотив долгое время хранился где-то в подсознании человека, а затем вдруг
срабатывал, как ржавый снаряд, пролежавший несколько десятилетий в зем-
ле, а потом взорвавшийся от прикосновения детской руки. Таким было дело
о жестоком убийстве знатной доярки, депутата Верховного Совета, в одном
из районов Свердловской области. В конце короткого уральского лета она за-
прягла в телегу лошадь, взяла косу и поехала на один из участков большого
совхозного поля, уехала и не вернулась. Лошадь, запряженная в телегу, через
несколько часов сама пришла к конторе. Встревожило, что на телеге замети-
ли несколько пятен, похожих на кровь. Отрядили несколько работников сов-
хоза на поиски исчезнувшей доярки. Позднее к ним присоединилось почти
всё село. Уже под утро, на краю огромного поля, в поросшем кустарником
овраге, нашли труп. Всё тело несчастной женщины было изрублено той же
косой, с которой она уезжала за подкормкой коровам. Учитывая не только
жестокость убийства, но и личность потерпевшей, срочно выехала следст-
венно-оперативная группа УВД, к которой присоединился и следователь КГБ.
Впрочем, через пару дней он вернулся обратно в Свердловск, поскольку ни-
какие «контрреволюционные или даже антигосударственные» мотивы не
просматривались. На самых первых этапах расследования выяснилось следу-
ющее. Между потерпевшей и преступником, который, очевидно, вырывал
косу из рук, происходила борьба: на лезвии косы была кровь человека, сов-
падающая по группе и типу с кровью потерпевшей, а на ручке – кровь друго-
го человека. Очень быстро отпали корыстные мотивы (с целью ограбления,
получения наследства и т. п.) – потерпевшая была в рабочей одежде, денег и
ценностей при себе не имела, да и жила в скромных материальных условиях.
Не было изнасилования, хулиганских побуждений – никто не видел посто-
ронних, а село находилось далеко от транспортных магистралей, и появление
незнакомца не осталось бы незамеченным. Об обстоятельствах личной и об-
щественной жизни потерпевшей, её взаимоотношениях с сельчанами были
допрошены фактически все жители. Составлен не только по часам, но почти
поминутно график последнего дня потерпевшей. Все допрошенные как один
утверждали, что у потерпевшей не было и не могло быть врагов, все любили
и уважали её за трудолюбие, скромность, простоту, готовность помочь.
Но при анализе событий последнего дня убитой следователь обратил
внимание, что одна из доярок, молодая мама, ушла в обед домой, но верну-
лась примерно через час уже в другой одежде, не в рабочей, а в той, что
обычно надевала в воскресенье и праздничные дни. Следователь повторно
допросил всех, кто лучше знал потерпевшую и её окружение, у неё не было
когда-либо каких-либо конфликтов с Зульфией С. (так звали молодую дояр-
ку). И вот тогда кто-то из допрошенных вспомнил, что три года тому назад
потерпевшая на собрании сделала замечание Зульфие за то, что та подлила
воды во флягу с молоком, чтобы увеличить показатели суточного надоя. Ко-
нечно, сам по себе повод для конфликта казался незначительным, тем более
как мотив жестокого убийства. Да и прошло целых три года. За это время
Зульфия вышла замуж, родила. Способна ли была молодая женщина, кормя-
щая мать, в течение нескольких лет помнить незначительную обиду, скры-
вать от всех растущее желание мести, вынашивать план убийства, ожидать
удобного момента и совершить его самым хладнокровным и жестоким спо-
собом?
Для проверки этой версии я решился осуществить весьма негуманный
психологический эксперимент. Вы помните, я упоминал, что на лезвии косы
и рукояти имелись следы крови. Судебно-медицинская экспертиза дала пред-
варительное заключение, что это была кровь как самой потерпевшей, так и
другого человека, вероятнее всего, убийцы. Предстояло провести судебно-
биологическую экспертизу, взяв в качестве образцов кровь Зульфии С. Обыч-
но эта несложная процедура проводится в каком-нибудь медицинском учре-
ждении. Однако я решил организовать изъятие образцов крови подозревае-
мой прямо в кабинете следователя и обставить эту процедуру как можно бо-
лее драматично. Услышав уже в который раз отрицание подозреваемой своей
вины, я сказал, что не хотел, жалея её, кормящую мать, прибегать к одной
процедуре, с помощью которой можно будет безошибочно определить её ви-
новность, но делать нечего... Вечером Зульфию ввели в кабинет, уже стемне-
ло, свет единственной настольной лампы был направлен прямо в лицо доп-
рашиваемой. На этот раз я не задавал вопросы. Мы молча ждали. Наконец
хлопнула дверь, и вошёл врач – высокий, грузный мужчина, с нарочито су-
ровым выражением лица. Его несвежий белый халат, по сценарию, был заля-
пан пятнами крови. Он открыл саквояж, достал огромный шприц и также
молча стал перетягивать руку подозреваемой жгутом. Да, ей, никогда за всю
свою короткую жизнь не выезжавшей за пределы села, было страшно, лицо
окаменело, проступало ожесточение. Но она держалась, и когда игла шприца
входила в руку, её ресницы даже не дрогнули. В этот момент я понял, что она
могла из-за мести осуществить жестокое убийство. Судебно-биологическая
экспертиза подтвердила наличие на косе крови, совпадающей по группе, ти-
пу с кровью подозреваемой. К тому времени настойчивое продолжение нами
поисков доказательств привело к получению новых серьёзных улик виновно-
сти Зульфии С.

Впрочем, каждому уральцу известно немало историй о поисках
спрятанных сокровищ. Такая уж эта земля, богатая золотом, цветными дра-
гоценными камнями, тяжелым и талантливым трудом своих мастеровых лю-
дей, инженеров, ученых... В юности у меня был хороший товарищ, которого
я вспоминаю до сих пор с улыбкой и теплыми чувствами, – Пашка Констан-
тинопольский. Он был добрый, отзывчивый, безотказный парень. Но имелась
у него и одна слабость, которую мы тогда определяли, как стремление при-
врать. Теперь-то я понимаю, что он был склонен к фантазиям. Но в те време-
на мы думали иначе. Однажды Пашка пришел к нам, двум-трём его школь-
ным друзьям, и, как всегда, таинственно, почему-то оглядываясь по сторо-
нам, сообщил, что один его большой друг, работающий экскаваторщиком на
стройке, под большим секретом сообщил, что во время расчистки котлована
под строящийся дом он нашел старый сундук, который был наполнен золо-
тыми царскими монетами, ювелирными изделиями. Строитель снова прико-
пал сундук и приглашает нас ночью достать и справедливо поделить сокро-
вища. Ни на секунду не сомневаясь, что Пашка, как всегда, «заливает», мы не
поддались на его розыгрыш. Каковы же были наша досада и огорчение, когда
через пару дней кто-то показал нам небольшую заметку в газете «Уральский
рабочий» об обнаружении на месте стройки сундука с большими ценностя-
ми. Наверное, с того времени я убежден, что каждому человеку нужно все же
верить.

Другой подобный случай произошел уже во время моей службы в ми-
лиции. В ювелирную мастерскую, расположенную в самом центре города,
пришел невзрачный малоприметный мужчина и положил перед мастером тя-
жёлый брусок со следами распила. «Посмотрите, что это? – спросил вошед-
ший, – и если это золото, то я готов вам его продать». Мастер сразу же понял,
что перед ним часть золотого слитка, даже с частично заметным банковским
оттиском. Но, памятуя об инструкциях, требующих не покупать золото, изде-
лия из него неизвестного происхождения и немедленно сообщать о таких
фактах в органы, мастер сказал, что у него нет уверенности, что это золото,
что требуется провести анализы, пробы с помощью различных кислот, и по-
просил, чтобы незнакомец зашёл снова, примерно через час. Мастер оказался
законопослушным гражданином, и уже через полчаса около мастерской бро-
дило два человека в гражданской одежде. Сам же мастер получил достаточно
чёткие инструкции. Когда в ювелирной мастерской снова появился тот же
помятый и, как показалось наблюдавшим, жаждущий опохмелиться мужчи-
на, мастер выдал ему по квитанции только часть полагающихся денег, сказав,
что остальную сумму он получит через два-три дня. Затем, явно довольный,
продавец золотого слитка, сопровождаемый издали оперативниками, нис-
колько не таясь и не оглядываясь, зашел в гастроном, как завсегдатай и свой
человек, миновав очередь, купил несколько бутылок водки и одну, специаль-
но запрошенную чекушку. Открыл он ее зубами, уже вталкиваясь в до отказа
заполненный троллейбус, и тут же выпил в 2-3 глотка, вызвав неподдельную
зависть у доброй части мужчин-пассажиров. Сошел незнакомец уже уверен-
ной и твердой походкой на конечной и по-своему весьма примечательной ос-
тановке. Известна она была не только названием «Центральный стадион», но
и тем, что там по соседству располагались следственный изолятор, област-
ные прокуратура, суд, адвокатура, юридический институт, церковь, большое
кладбище, родильный дом, областная онкологическая больница, одним сло-
вом, помещался почти полный цикл того, что может сопровождать человека
от его рождения до смерти.
К удивлению оперативников, продавец золота избрал для вечернего
посещения кладбище и вскоре скрылся от работников милиции в рано насту-
пившей зимней темноте. Оперативники не стали его задерживать, когда он
быстрыми шагами удалялся среди могильных надгробий. Да и полномочий
задерживать незнакомца сотрудники не имели. Тем не менее, в течение суток
оперативная установка была проведена. Незнакомец оказался кладбищен-
ским рабочим, жившим с семьей в домике прямо у одной из оград погоста.
Когда же работники милиции, получив санкцию на обыск, пришли к нему в
дом, их встретила заплаканная женщина и, узнав о предстоящем обыске и
возможном задержании мужа, казалось, нисколько не удивилась и даже не
огорчилась, сказав только: «Да заберите вы его вместе с его дружком. Кото-
рый уж день вместо рытья могилок водку хлещут да золото между собой де-
лят. Того и гляди, для самих могилы нужно будет рыть». Оперативники за-
стали сослуживцев уже, очевидно, в перерыве, мирно спящими. Позднее,
придя в себя, они рассказали, что кроме рытья могил они подрабатывали из-
готовлением и продажей надгробных камней, плит, постаментов для памят-
ников, для чего снимали их с заброшенных могил. Так, однажды, отрывая
плиту со старой могилы, которую давно никто не посещал, они обнаружили
под ней 20 золотых слитков. Вероятно, их спрятали владельцы одного из бан-
ков, уходящие из Екатеринбурга с отступающей армией адмирала Колчака...

Второе уголовное дело, связанное с необходимостью использования
математических познаний, припоминается мне вместе с именем Евгения
Константиновича Лисянского [1925-1990]. Любое профессиональное сооб-
щество в известной мере закрыто для посторонних социальных групп и од-
новременно нуждается в пополнении свежими силами. И МВД не было здесь
заметным исключением. В те годы оно в основном состояло из старых, про-
веренных кадров, переживших череду реформирований, то соединявших
МВД с органами государственной безопасности, то разделявших их, а также
офицеров, солдат, пришедших из армии и прошедших краткосрочные курсы
МВД. Вместе с тем в 60–70-х годах происходило и обновление милиции за
счет выпускников юридических вузов и факультетов.
Евгений Лисянский окончил юридический факультет в Риге, успел по-
служить в милиции и пришёл к нам на должность одного из заместителей на-
чальника Управления уголовного розыска. Это был знающий, неординарно
думающий человек. В то время мы изучали запрошенные из райотделов об-
ласти, приостановленные производством дела, иными словами, нераскрытые
преступления, с целью сократить количество таких «глухарей», попытаться
найти преступников и доказать их вину. Однажды Лисянский позвонил мне
по внутреннему телефону и вежливо спросил, найдется ли у меня время. Это
был новый стиль отношений, поскольку Лисянский был выше меня по долж-
ности и по званию. Отношения же по ныне хорошо известному и, как мне
кажется, уже укоренившемуся принципу «я начальник – ты дурак, ты на-
чальник – я дурак» тогда только начали возникать в МВД. Лисянский принес
с собой тоненькую папку одного приостановленного дела и попросил меня
«просмотреть её, высказать мнение и, в случае согласия, вместе с ним съез-
дить на место происшествия и поработать». Я уже знал, что для Лисянского,
в отличие от многих его коллег, «поработать» означало сначала продумать
обстоятельства, наметить версии, способы, методы их проверки и только
затем начинать активные действия. Я внимательно прочитал приостановлен-
ное дело и согласился с мнением Лисянского: «что-то здесь не так» ...
На окраине небольшого уральского рабочего поселка в собственном
доме жила семья: муж, жена и пятилетний ребенок. Однажды душной июль-
ской ночью – на Урале порой выпадают такие периоды жары – муж проснул-
ся и сквозь дверь спальни увидел, как кто-то пытается залезть через отворен-
ное от жары окно горенки, в которой находилась кроватка малолетнего сына.
Отец, по его словам, бросился к окну и со света (поскольку в горенке всю
ночь горел свет, так как мальчик боялся темноты) увидел две фигуры. На не-
го был наставлен ствол какого-то оружия, раздался щелчок. Вспомнив, что у
него в спальне висит охотничье ружье, отец ребенка кинулся обратно в спаль-
ню. В это время с улицы был произведен выстрел, и жена, проснувшаяся и
стоявшая около кровати, была ранена пулей в ногу навылет. Муж с охот-
ничьем ружьем в руках выпрыгнул в окно и какое-то время преследовал двух
убегавших преступников, но затем, как следовало из его показаний, вдруг
вспомнил, что ружье не заряжено, и благоразумно вернулся обратно. Вы-
званная им «скорая помощь» увезла жену в больницу, проснувшегося и пла-
чущего от страха ребенка постепенно удалось успокоить. Проведенный тогда
же осмотр места происшествия позволил обнаружить, казалось, неопровер-
жимые следы преступления: обнаруженная в спальне несколько деформиро-
вавшаяся пуля от револьвера «наган», патрон от пистолета «ТТ» со следами
осечки под окном, следы ног в пыли возле дома. Заключение судебно-меди-
цинской экспертизы свидетельствовало, что у потерпевшей «имеется сквоз-
ное пулевое отверстие бедра левой ноги».
Прошло уже два года, но принятыми, как говорилось в постановлении,
мерами найти нападавших не удалось. Наиболее вероятным мотивом напа-
дения считался корыстный. За полгода до этого семья получила после смерти
их тетки, проживавшей где-то на Украине, крупную по тем временам сумму
денег. Об этом было известно многим жителям поселка, и, следовательно,
могли знать и преступники. Что насторожило Лисянского (и я разделял его
опасения)? Нападение с корыстными целями было достаточно дерзким, пре-
ступники, даже без особой к тому необходимости, с готовностью применили
огнестрельное оружие. Однако поживиться деньгами преступникам так и не
удалось. Изъятые с места происшествия пули и гильзы от двух стволов со-
держались в пулегильзотеке УВД Свердловской области, и их постоянно све-
ряли с пулями и гильзами, изымаемыми с мест происшествия, где применя-
лось огнестрельное оружие, как в Свердловской, так и в смежных областях.
Но больше это оружие нигде не стреляло. «Не верим» – сказали мы, почти по
Станиславскому и одновременно, как пресловутые Бобчинский и Добчин-
ский в «Ревизоре»...
Мы приехали в тот уральский поселок. Забрали, вынеся соответст-
вующее постановление о производстве следственного эксперимента, «по
вновь открывшимся обстоятельствам», пистолеты марки «ТТ» и револьверы
типа «наган» у охранников этого и двух соседних районов. Соорудив из
большого мешка, предварительно туго набитого разнообразным тряпьем, до-
бытым по нашей просьбе милиционерами райотдела, домашний пулеулавли-
ватель, в отведённой для этого комнатке стали стрелять. Дым от выстрелов
не успевал улетучиваться, сотрудники райотдела и посетители уже начали
привыкать к выстрелам, а мы все продолжали свою пальбу. Самым мутор-
ным было после каждого выстрела раскрывать мешок и долго искать среди
тряпья застрявшую где-то пулю. Конечно, проще было бы направить изъятое
оружие для экспериментальных исследований в экспертно-криминалистичес-
кий отдел УВД, в Свердловск. Но мы не могли надолго обезоружить всю
ведомственную охрану 2-3-х районов, да и получить результаты нам хоте-
лось как можно быстрее. Наши уши были плотно заложены, глаза слезились
от дыма и напряженного рассматривания стреляных боеприпасов через лупу,
но всё же отрицательный результат был получен. На месте происшествия
стреляли не из представленного нам оружия.
– Могут ли вооруженные двумя стволами преступники за три года ни
разу не использовать его? – задавал риторический вопрос Лисянский.
– Нет, не могут, – в унисон ему отвечал я.
– Что же это значит?
– А это значит, что никакого нападения не было! – отвечали мы оба.
На другой день мы встретились с потерпевшими у них дома. Предста-
вившись и пригласив полагающихся по закону понятых, мы сообщили, что
дело о попытке разбойного нападения на них возобновлено, и спросили их,
не была ли изменена обстановка. Когда обстановка в доме была восстановле-
на, или, говоря следственным языком «осуществлена реконструкция места
происшествия», мы в присутствии понятых и потерпевших и даже при непо-
средственном участии последних стали, предварительно уточнив все требуе-
мые размеры, рисовать графическую схему. На что мы рассчитывали? В ис-
тории болезни потерпевшей врачи отметили точки нахождения входного и
выходного пулевого отверстия. Вот теперь вспомним основы школьного
курса геометрии – если имеются две точки и через них провести прямую ли-
нию, то эта линия и будет обозначать движение того снаряда, который сде-
лал эти две пробоины, а значит, – линией полета пули. Если же продолжить
эту линию, то мы установим и местоположение стрелявшего, а зная, как
обычно человек держит в руках огнестрельное оружие, – его примерный рост.
В истории болезни входное пулевое отверстие в ноге женщины было не-
сколько выше, чем выходное, когда она стояла. Это означало, что направле-
ние полета пули было сверху вниз. Продолжив на схеме места происшествия
линию полета пули, мы обнаружили, что у открытого окна, через которое,
судя по показаниям потерпевших, стреляли, она находится на высоте двух
метров, а это означало, по меньшей мере, два странных обстоятельства:
1. Пуля прошла выше открытого окна, что по законам физического мира бы-
ло невозможно; 2. Что рост стрелявшего преступника, державшего в руке
«наган», был не ниже 2 м 30 см – 2 м 40 см. В то время в Советском Союзе
был известен только один такой человек – Василий Ахтаев [1930-1977; рост
236 см], известный баскетболист, но мы могли поручиться, что он не приез-
жал в то время в уральский посёлок, тем более незаметно для окружающих.
Когда мы провели этот небольшой урок геометрии для потерпевших, они
оказались понятливыми учениками. «Потерпевшие» заплакали и, несколько
успокоившись, рассказали нам другую, более правдивую историю.
В ту ночь муж собирался на охоту. Приготовив охотничий карабин,
боеприпасы, он решил взять с собой «на всякий случай» револьвер, который
хранился у него незаконно. Во время снаряжения револьвера произошёл не-
произвольный выстрел, и жена, уже встававшая с постели, чтобы пригото-
вить мужу снедь на дорогу, была ранена в ногу. От выстрела проснулся и за-
плакал ребенок. Произошедшее скрыть было невозможно. Боязнь уголовной
ответственности за незаконное хранение огнестрельного оружия и ранение
жены привела их к мысли инсценировать разбойное нападение, подбросив
патрон от пистолета «ТТ», невесть откуда взявшийся и хранившийся у хозя-
ина дома длительное время, оставив массу размазанных следов ног и вызвав
по телефону «скорую помощь» и милицию...